себе. Но так как главной задачей монады является стремление к «простоте»

как «не-сложности» или не-сложенности, это означает, что монада постоянно

вдвигается в круг, она постоянно стремится к центру как «идеалу»[63];

поскольку «центральная монада» с необходимостью является самой

«простой»[64]. «Ничто в системе Лейбница не запрещает монаде от смутного

представления вселенной переходить ко все более и более ясному,

асимптотически приближаясь к божественному разуму»[65]; такое нацеленное на

"идеальную", на абсолютно «простую форму», центрирование монадой мира,

совершаемое по вертикали идентификации, двигаясь вдоль которой она

сохраняет непрерывность и неделимость, коррелирует с разрежением периферии

горизонта, который, в свою очередь стремясь к «непрерывности» за счет

«малых восприятий», превращается в «одну-единственную цепь", образующую

"все порядки природных существ». То есть, качественная «континуализация»

внутренней вертикали монады коррелирует, по Лейбницу, с количественной

«континуализацией» внешнего горизонта мира. Таким образом, можно сделать

вывод о том, что Лейбниц не только выигрывает спор с "математиками", но и

существенно дополняет «геометрическую» картину мира в духе Декарта и

Мальбранша введением новой инстанции силы или «интенсивности», но только

как имманентной инстанции, нарастающей вследствие «экстенсификации» того

поля, в котором развертывается функция субъективности, то есть увеличение

«радиуса действия» влечет к усилению самого действия. «Сила» в понимании

Лейбница есть идентификационный ресурс, посредством которого каждая вещь

«индивидуализируется», встраиваясь в геометрический порядок иерархии.

И еще раз вернемся к "монадологическому" принципу Лейбница. Идеал, на

который нацелена монада, только воображаем, он есть идея, метафизический

смысл которой совпадает с математическим. Но именно этот идеал есть

инстанция эквивалентности монады и мира. Монада как множество бесконечно

малых выражений[66], или «молекулярное» множество, взаимно-однозначно

соответствует бесконечно большому множеству объектов мира, или «молярному»

множеству, подобно тому, как множество бесконечно малых чисел соотвествует

множеству бесконечно больших чисел, (0…1) ~ (1…() по принципу: множество

бесконечно малых качеств соответствует бесконечно большому множеству

количеств. И основание данной адекватности в нуле как в идеале разума.

Обратная перспектива монадического множества центрирована той же осью, что

и прямая перспектива множества «молярного», и в точке преломления этой оси

является точкой их "соприкосновения". К точке, из которой развертывается

мир как из "центральной" точки, или "центральной монады", или Бога, в то же

время стремится (appetitio)[67] индивидуальная монада как к своей цели[68].

Можно сказать, что сопряженность монады и мира есть сопряженность двух

перспектив – обратной перспективы (проекции) монады и прямой перспективы

(проекции) мира; причем воображаемая вершина обратной проекции субъекта и

воображаемый центр горизонта прямой перспективы предметного мира – это одна

и та же точка – точка нуля.

Обратим внимание, что точка схождения обратной перспективы интроекции

монады и центр пересечения прямой перспективы проекции есть точка их

различия, которая выступает как математический символ того, что греки

мыслили в качестве бытия, и во что христиане Средневековья верили как в

Бога.

Теория субъективности, прежде чем завершиться в двух великих системах

Нового Запада – кантианской и гегельянской, была в значительной степени уже

сформована. Основными чертами этой формы, как мы видели, выступили cogito

Картезия, достижения «ренессансной» математики и оптики, монадология

Лейбница. К тому же на немецкий классический идеализм повлияли теории

английских эмпиристов (Локк, Юм) и французских просветителей (Руссо,

Вольтер).

Перед Кантом и Гегелем стоит теперь одна задача – свести воедино идеал

теоретического разума и идеал практического разума (Кант); или единичную

волю (самость) и всеобщее понятие (Гегель). Другими словами, Канту и Гегелю

достается «грандиозная проблема» «взаимообоснования истины и свободы»[69].

Истина и свобода – это события происходящей внутри метафизики Нового

Времени тотальной трансформации «принципа тождества бытия и мышления», на

котором основана вся европейская метафизическая конструкция: так, «истина»,

как истина самосознания субъекта регулирует всю сферу «мышления», а

«свобода» – это цель той «воли», чья «жизненность» и «витальность» вбирает

всю сферу ориентированного на субъект бытия. Мышление становится

самосознанием субъективности (И.Г.Фихте еще до Гегеля на основе принципа

тождества «Я есть Я», внутри которого происходит «взаимо-смена» Я и не-Я,

замыкает весь мир на Я, предвосхитив своим субъективным идеализмом

абсолютный субъективизм Гегеля[70]), а бытие преобразуется в стремящуюся к

свободе волю субъекта.

I.2. Кант: чистый субъект и идея свободы как инстанция времени

Принципиальная конструктивность совершенного в познании субъективности

Кантом прорыва заключается в расколе классического идеализма на идеализм

метафизический и трансцендентальный идеализм. Определение или

самоопределение субъективности, произведенное Кантом введением понятия

«априорных признаков», существенным образом уточнило структуру субъекта,

рассмотрев ее как "автономную" систему, основанную на собственных законах

разума и рассудка.

В каждой из описываемых Кантом схем способностей можно выделить

трехсоставную структуру, выраженную в геометрических формах, которую

определяют:1) функция вертикального центростремления; 2)функция

горизонтального центробега; 3)функция синтеза центра различия между этими

функциями.

Так, функциям центростремления и центробега в схеме чувственности

соответствуют функции воображения и апперцепции, в схеме рассудка – функции

рефлексии и определения. Не смотря на то, что функция воображения выступает

лишь как одна сторона способности чувственности, причем как "низшей"

способности, ей принадлежит ключевая роль в системе соотнесения всех трех

способностей. Во что говорит сам Кант о роли воображения в плане

эстетического суждения (называя центростремительную функцию воображения

соединением, отличая ее тем самым от описывающего схватывания): "…

соединение множества в единство, не мысли, а созерцания, последовательно

схватываемого в мгновение, есть регресс, который вновь снимает условие

времени в прогрессе воображения и делает наглядным одновременность

существования.[71] Следовательно, это соединение (так как

последовательность во времени – условие внутреннего чувства и созерцания)

есть субъективное движение воображения, посредством которого оно совершает

насилие над внутренним чувством, и это насилие должно быть тем заметнее,

чем большее количество соединяемого воображением в созерцании"[72].

Кант совершенно четко приписывает воображению функцию синхронизации,

которой противопоставляется прогрессивное движение диахронизации

("последовательность во времени – условие … созерцания"). Диалектическая

оппозиция "прогресса" и "регресса" структурирует схему цикла воображения,

состоящего из "прямого" и "обратного" ходов. Функция воображения всегда

выступает в двух качествах: она либо прямо направлена на объект, либо

обратно направлена на субъект; в первом случае она характеризуется

свойствами центробежности и периферийности, во втором –

центростремительности и нацеленности; именно поэтому целесообразность

"прекрасного" лишена цели, а целесообразность "возвышенного" ею обладает.

(Раздвоенность функции воображения особенно отчетливо выступает в различии

теоретического и практического). Говоря иначе, суждение о прекрасном

проективно направлено на горизонт чувственности, чье представление

находится в ведении рассудка, а суждение о возвышенном направлено

интроективно по отношению к вертикали субъекта, то есть функция воображения

в эстетическом суждении осциллирует между двумя полюсами: рассудком и

разумом. Игра воображения и рассудка определяет суждение о прекрасном, а

спор воображения и разума – суждение о возвышенном; содержанием игры и

спора являются чувства удовольствия или неудовольствия. Надо также отметить

что, то же различие функций вертикали центростремления и горизонта

центробега лежит в основе различия суждений о возвышенном на математические

и динамические.

Обобщая проблематику эстетической части своего учения, Кант редуцирует

ее к оппозиции «эстетической идеи» и "идеи разума", которая содержит

диалектическое противоречие между понятием, "не достигающим своего

созерцания воображения", и воображением, "не достигающим своего понятия".

Этот конфликт не разрешим в теоретическом плане; его решение находится в

сфере практического разума, в котором понятие и воображение приводится к

общему знаменателю в качестве свободы.

Еще более отчетливо принципиальная раздвоенность рассудка на

центростремительную и центробежную функции, выступает в сфере

телеологической способности суждения. Здесь в диалектической сопряженности

выступает, с одной стороны, определяющая способность, а с другой, -

рефлексирующая способность. Первая прямо направлена к продукту природы,

признавая его целью и определяя его как необходимый, а его причину как

случайную, то есть определение, будучи центробежно направлено к периферии

чувственного горизонта, заключает природу к механизму, чьим принципом

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37