при этом сохраняя внешнюю форму участия в истории и обществе, что для

ранних гуманистов было существованием в монашески окрашенных тонах.

«Свойство переходности – поиски уединения: пустынничества, монашества,

а в данном случае (Петрарка) квазирелигиозного уединения человека,

ведущего совершенно частную жизнь» [36, 138]. Однако зона уединенности

и частности не полностью скрывается за формальными, заданными образцами

проживания человека. Внутри этой зоны с ее рефлексивными задержками

внимания образуется пространство несовпадения ни с человеческой

заданностью ни с данностью исторического проживания, пространство

открытое не внешним структурам смыслоопределения, но сугубо внутренним,

не имеющим (еще) собственного формализованного языка и, поэтому

определяемое не понятийной, но уже языковой, филологической

независимостью. «Собственно человеческое бытие, легшее в основу

произведения, придавало ему внемирской, равно как и внерелигиозный

характер, образуя особый – словесно-поэтический-космос» [36, 151]. Для

Возрождения важнейший принцип состоит в том, что автор, художник сам

является не столько демиургом этого космоса (не смотря на характерное

для деятелей Возрождения уверение в обратном – здесь разыгрывается

принцип «обратной» мистификации: не квазимонашество Рабле, Петрарки,

Бокаччо, но квазираспущенность и вседозволенность, например Челлини.

«Образец», заданность эпохи уже иные и художник разыгрывает «титана

Возрождения»), сколько сам произведение, одно из «космических тел».

Переломные, оставляющие человека наедине с самим собой эпохи,

провоцируют жанр биографии – эстетические уклоны от времени, бегущие

тления зеркала с отпечатавшимися образами. «Не кривое ли это зеркало

«Я», свидетельствующее о самопостроении человеческой судьбы,

самолегенда о собственной жизни, самомифологизирование, живущее также в

особой духовной реальности – в сфере словесности, третьей реальности (в

противовес мифу дольнему и мифу горнему Средневековья), рожденной

Ренессансом?» [36, 152]. Творческое эстетическое состояние человека

обретает самостоятельную (нерелигиозную) моральную ценность, именно

потому, что не лежит в плоскости собственно житейско-обыденного

коловращения вещей и страстей. «Деяниями и речью человек словно бы

отслаивается от мира тех самых вещей, что несут ему печаль, беды,

несчастья, унижения, от всех тленных вещей, образуя речью какой-то иной

мир» [36, 156]. Но сама эта моральная ценность демонстрирует то, что

мир словесности не существует исключительно виртуально, без опор, он

тоже обращен к некоей ценностной инстанции и с ее позиций судим, при

этом данная инстанция располагается в пределах доступных человеку (в

отличии от божественной запредельности) и, одновременно не

исчерпывается низменно-телесными чертами его натуры (иначе она может

диктовать ценности морали). То есть существует структура аккумулирующая

опыт отдельных индивидов и выносящая объективную оценку их творчества,

обретаясь в субъекте-индивиде. Такую функцию исполняет человеческий

разум, умудренный опытом здравого смысла и воспитанный эрудицией. Он

становится законодателем, а значит, и моралистом. «Разум, интеллект

уздою словесности укрощает душевные порывы. Именно словесность создает

некую особую сферу человеческого бытия, очищенную от низменных

человеческих страстей» [36, 137]. Иначе говоря создается среда, в

которой индивидуальные значимости, при всей их привязке к отдельной

личности, оказавшись в этой среде, приобретают всеобще значимый

характер. Важнейшая, базовая из значимостей, с признанием которой и

остальные обретают санкцию на существование, - это фигура самого

художника, вернее тот образ, произведение, рассматриваемое в горизонте

эстетически внятного смысла, в представлении себя. «Его слово не

тождественно его Я, являющегося предметом его рассказа, его слово –

образ этого Я, который он сознательно, всею мощью своего

имагинативного, художнического разума строит» [36, 137]. Момент

всеобщности субъективного переживания возносит человеческий интеллект

на невиданную высоту, он оказывается без формальных посредников в одной

плоскости с высшей инстанцией смыслопорождения. Даже более того:

эстетически объективировать себя – это единственный способ оказаться в

этой плоскости, а не существовать рядом с ней: «Человек начинает не

жить с Богом, а мыслить поэтической речью в горизонте Бога. Эта

поэтическая речь и является моментом связи всех человеческих качеств и

страстей: телесные недуги и духовная мощь преображаются в сфере

словесности. Речь оказалась мерилом всеобщности субъекта» [36, 157].

Художественное преображение действительности, тогда, не произвол

гордеца, но сакральная деятельность, раскрытие и откровение тайн мира и

Бога. Человек умолкает, исчезает в художнике, уступая место

проговариванию непознанного, тайного, но в результатах творчества

представленного познанию и пониманию: «Художник становится не одним из

предикатов Бога, но самой божественной субстанцией, средоточием

творчества, и как Художник он создает разные полотна Вселенной, но уже

не причащающейся (как то было в соборе), а изображающейся на полотне

(пергаменте) и тем самым приуготовляющейся к познанию» [36, 158].

Человек здесь оказывается в ситуации сдерживания своих творческих

порывов несмотря на вроде бы выданную индульгенцию: продукты творчества

требуют познания, вторичной задержки внимания, сравнения с неким

абсолютным образцом, короче они требуют шедевра, то есть того, чем сам

человек как произведение не может быть (в виду своей слабости,

смертности, греховности и т. п.) Человек обретает специфику своего

бытия в Новое время как смертный творец бессмертных творений, то есть

свою эстетическую недостаточность и неполноту, поставленного в ситуацию

не режиссера, а актера, правда с привилегией выбора маски и роли.

Благодаря художественному произведению оказавшийся в горизонте

Божественного, человек в своем творчестве становится (через

самоопределение) герменевтической процедурой, пространством

представления смысла бытия через представление своего существования.

«Я не назначил тебе, о Адам, ни лица, ни определенного места, ни

особенно, одному тебе присущего дарования, дабы свое лицо, свое место и

свои дарования ты возжелал сам, сам завоевал и сам распорядился ими. В

границах, начертанных мною природе, обретается множество других тварей.

Но ты, кому не положены пределы, своей собственной властью, мною тебе

врученной, ты сам творишь себя. Я поставил тебя в средоточие мира, дабы

тебе виднее было все, чем богат этот мир. Я не создал тебя ни небесным,

ни земным, ни смертным, ни бессмертным, дабы ты сам, подобно славному

живописцу или искусному ваятелю, завершил свою собственную форму» (Пико

делла Мирандолла).

В приведенном отрывке из «Речи о достоинстве человека» можно

наблюдать ситуацию человека Возрождения, уже осознавшего замкнутость

эпохи на него (да и всего бытия), но еще не ведающего границ

собственной суверенности и автономности. Человек здесь аморфное

пространство реализаций любых смысло-ролевых констант от зверя до

ангела. И это обретение смысловой определенности, некой позиции

возможно художественным опытом «подобно славному живописцу или

искусному ваятелю». В ситуации же самоопределения он совершенно

свободен от мирских структур (папа Павел III (XVI в.) сказал:

«Художники, единственные в своем роде, не подчинены законам») благодаря

Богом ему определенной свободной воле (Возрождение – время активизации

проблемы свободы воли и решения ее радикальным путем: Лоренцо Валла,

Эразм Роттердамский) Эпоха Ренессанса представляется колоссальным

экспериментальным полем, на котором разыгралась впечатляющая драма

испытания границ человеческой суверенности во всех областях

человеческой активности и деятельности. Обилие ролей внутри жизни

каждого индивида гипнотизирует воображение все-властием индивида.

Божественный дар творчества уравнивает человека с Богом, предоставляя

ему возможность быть и зверем. Однако возникает ситуация зависимости от

дарителя. Для Пико человек не завершен, но совершен. Он уже, до

целостности своего представления, определенным образом существует.

Насколько от этой предзаданности зависит последующая в индивидуальной

жизни данность. Встает вопрос философского плана о причинах свободы

реализации творческих устремлений человека, ибо элементарно не каждый

может быть «титаном Возрождения». Такие причины комментирует Л.М.

Баткин, анализируя «Комментарии» Лоренцо Великолепного: небо, природа,

фортуна: «Лоренцо дает три причины, которые могут обусловить дар и

призвание индивида. Каждая из них не нова, и любая вывод вовне индивида

основание его особости. Решение некой внешней инстанции неизвестно

индивиду… Решать об этом решении нужно самому человеку» [5, 114]. Иначе

человек оказывается зависим и независим одновременно. У него нет

аппарата исчисления той структуры, которая его определяет и в рамках

которой он может действовать. Поэтому свою позицию, свое определение он

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28