структуры, но само искусство на повседневном «бытовом» уровне

пересказывает философию человеку, исходя из той же глобальной посылки,

что и Декарт, из метафизики представления.

В. Подорога находит структурное единство искусства и философии

опираясь на метафору света: «Схема последовательности перехода дневного

в ночное изменяется: теперь важен не свет физический, не «свет солнца»,

но свет трансцендентный, по отношению к которому всякое световое

отражение есть не более чем «обманка», и чем доступней видение обыденно-

повседневных феноменов света, тем в меньшей степени они имеют отношение

к реальности света познания, lumen naturalis» [42, 8]. Декарт полностью

порывает с доверием органам чувств, то есть со структурой обыденной

естественности: «Нет необходимости предполагать, что в самих предметах

есть что-то похожее на представления и ощущения, которые они в нас

вызывают» [17, 72]. И далее – категорический афоризм: «Ощущает душа, а

не тело» [17, 93]. Мир, предстающий нашим глазам не является

действительным. Как пишет М. Мерло-Понти: «Ничуть не больше, чем

офорты, те изображения, которые рисует в наших глазах, а затем в нашем

мозге свет, не похожи на видимый мир» [33, 27]. Мир же представления в

этом смысле как бы и невидим, он есть интеллектуальная операция отказа

от видимостей и кажимостей, предосталенных нам органами чувств; и

целиком перемещается в пространство иной иллюзии, в пространство

изображения: «Чтобы получить наиболее совершенные изображения и лучше

представить предмет, нужно, чтобы изображения не походили на этот

предмет» [17, 96]. Если ввести в отношение двух миров измерение с

позиции истины, то представление (во всей многогранности смысла этого

термина) будет истиннее реальности. Поэтому для Мерло-Понти

картезианство: «это бревиарий мышления, которое больше не хочет

позволять увлекать себя видимому и решает реконструировать его согласно

созданной модели» [33, 25]. Принципиальная же видимость видимого

детерминирована самим несовершенством человека-субъекта, его

«частичной» погруженностью в мир видимых вещей, наличием у него тела,

благодаря которому он, в физическом смысле, не может «выйти» из

физического мира, взглянуть на него со стороны. Это ограничивает

кругозор и поэтому, только посредством воображения души, человек может

увидеть (построить) мир как картину и, значит, стать субъектом.

Неполнота видения говорит о видимости мира: «Наложение друг на друга и

латентность вещей не входят в их определение и выражают лишь мою

непостижимою солидарность с одной из них, моим телом, если же в них

есть что-то позитивное, то это мысли, которые я формирую, а не атрибуты

вещей: я знаю, что в этот самый момент другой человек, иначе

расположенный, - а еще лучше: Бог, который пребывает повсюду, - мог бы

проникнуть в их укрытия и тайники и увидел бы их развернутыми. То, что

я называю глубиной, или не означает ничего, или означает мою

причастность Бытию без ограничений, и прежде всего – пространству вне

какой бы то ни было точки зрения. Вещи накладываются друг на друга,

потому что они находятся одна вне другой. Доказательством этому служит

то, что я могу видеть глубину, глядя на картину, которая глубины не

имеет и которая создает у меня иллюзию иллюзии» [33, 30-31]. Однако это

удвоение иллюзии позитивно, ибо рефлексивно, про картину мы знаем, что

она иллюзорна, то есть своей иллюзорностью она сообщает нам об

иллюзорности видимого мира.

Но необходимость отказа от доверия впечатлениям органов чувств

легко констатировать, но трудно исполнить. Должна существовать

структура, с позиции которой возможно критиковать видимость. И это –

событие отсутствия естественного света (солнца, а не разума), когда

вещи мира становятся невидимыми и как бы не существующими, и когда

воображение вступает в свои права, разыгрывая нереальные события, - это

ночь: «Но если день есть лишь отраженный свет, свет-освещение,

нестойкий и обманчивый, распространяющийся повсюду, но ничего не

создающий, пассивный и нейтральный, и не препятствующий обману,

соблазнам, насилию… В таком случае был бы желателен совершенно иной

световой режим, где функция дня была бы сведена на нет и где бы его

извечно природное право на свет было отнято в пользу ночи. День – более

не модель жизни, но ночь. Тогда лишь тьма ночи в силах открыть нам

истину дня, оказаться условием, возможно самым глубинным и

первоначальным, барочной личности, домогающейся света истины из

внутреннего напряжения субъективности. Свет, обретенный во тьме ночи, и

будет тем единственным в своей подлинности светом, который позволит

избежать всех дневных соблазнений, «обманом», мистификаций и лжи» [42,

9]. Здесь важна не сама истинность представлений, возникших во мраке

ночи, но их возможность, тот факт, что они, существуя, оттеняют

прямолинейную уверенность в истине дня. Ночь, сновидение, безумие – тот

ряд, где разворачивается чистое царство субъективности и, порождения

коего фантастичны (по отношению к дневному зрению). Здесь Декарту

приснилось картезианство. Видения дезавуируют видимость реальности:

«Напряжение смещено совсем в иную сферу восприятия, где зрение долэно

быть обеспечено как акт познания. На его пути преграда, - это

визионерское видение» [42, 9]. Далее В. Подорога фиксирует два момента

картезианской процедуры самосознания субъективности: редукцию

«древнего» мира и порождение, возникновение мира ночного, который

ощущается независимым от нашей воли, но спонтанно нам открывается в

видении (то есть представляется результатом активности «второго

субъекта», существующего «за нами», наполняющего «иной мир» и, с

которым мы сливаемся в акте видения или фантазма): «Две стадии особенно

приметны: медитация (или глубокое созерцание) и экстаз. Собственно, это

и есть два момента в развитии одного и того же состояния. Сначала

зачарованность, временная каталепсия, обращенность зрачка «внутрь»,

поскольку он видит, но не видит, и затем уже экстаз, который уводит

весь мир из акта созерцания в самое реальное переживание фантазма (и

экстаз справедливо в ту эпоху приравнивался «смерти»), глаза

закрываются и обращаются только к внутреннему свету, который был вызван

медитацией, но состояния медитации, и глубокого созерцания еще надо

достигнуть. Вот почему глаза закрыты и все чувства уже недейственны»

[42, 13-14]. Но только внутри экстатического опыта человек является

субъектом и, уже будучи таковым, может рассматривать реальность как

иллюзию восприятия, фундированную его собственной ограниченностью и

локальностью, выраженную в его и телесной природе. Картезианский

человек – это человек, переживший невозможный для человека опыт – бытия

субъектом, то есть редукции реальности своего мира: «Декарт это и

делает, он приступает к опыту, который невозможен, к мыслительному

эксперименту, который обретается только в пределах границ, положенных

этому опыту самим мышлением (то есть, в принципе, этот опыт

безграничен, не локализован, он как окружность, центр которой везде, а

граница – нигде – Н. Н.). И если он отвлекается от любых проявлений

чувственного опыта, допуская, что каждое чувство обманывает, то не в

силу того, что оно обманывает нас случайно, но силу онтологии

перцептивной ошибки: ибо то, что воздействует на нас, никогда не

подобно нашему представлению об этом воздействии. Вот почему можно

сказать, что Декарт испытывает страсть к свету, и испытывает именно в

силу того, что внешний свет, приходящий от вещей, не есть их свет, но

скорее их обманчивая игра, ловушки, ошибки, нарушения и неточности,

некий пускай радужный, даже радостный для глаз, орнаментальный и

красочный, но еще неупорядоченный хаос чувственных образов. Чтобы

узнать, что такое свет, надо погрузить взгляд в темноту ночи. Надо

признать ночь неким основанием начала мысли, ибо только благодаря ночи

может открыться внутренний свет, который, будучи обращен разумом в

перцептивный порядок, придаст этому хаосу чувственности именно тот

порядок, который и есть единственный и необходимый» [42, 14-15]. Здесь

можно заметить, что понимание, видение чувственности как радужного

хаоса – следствие взгляда, искушенного таинствами ночи. Порядок

конструируется в виртуальном мире, рассмотрение же картины (мира)

предполагает дистанцированность с оттенком равнодушия. Собственно в

этом суть «актерской» позиции Декарта, или, например, рассматривание

Амстердама как бессмысленно активного муравейника. Философия стремится

упорядочить мир своих образов, то есть перешагнуть визионерский экран,

не растворяясь в нем. Искусство же остается на этой зыбкой почве и,

возможно, поэтому обладает большей силой эмоционального воздействия.

Для Декарта экстаз – начало разворачивания мысли, адаптации мышлением

открытия фантазма, для искусства экстаз – цель, но генетика обоих

явлений одна – переживание открытия (возможной) субъективности

человека.

Для искусства ведущей проблемой является проблема выражения или

воплощения. Следовательно необходим некий субстрат, в котором

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28