за реальность – будешь несчастен, приняв реальность за иллюзию –

наоборот. Монтень не развивает этот сюжет в подробностях, он ему нужен

для очередной демонстрации прихотливости человеческого существования,

неспособности его системно оформить. Однако идея не действительности

иллюзии, а иллюзорности действительности активнейшим образом воспринята

Новым временем. Более того, эта идея была как прочувствована, так и

продумана Новым временем, что (как методология) происходило в тактике

очищения Монтенем внутреннего пространства субъекта, что вполне логично

демонстрирует отсутствие прерогативы на реальность у множества образов,

расположенных (воспринимаемых скептическим умом) на границах субъекта.

«Среди человеческих измышлений нет ничего более истинного и полезного,

чем пирронизм. Он рисует человека нагим и пустым, признающим свою

природную слабость; готовым принять некую помощь свыше …» [34, 2, 189].

Скептицизм здесь в ряду прочих «измышлений», он тоже «рисует»,

представляет некий образ человека, но знающего о своей «лишь

образности», являющегося неким онтологически пустым местом. Думающее

воображение, как и всякое иное, наполняет это пространство

содержательными образованиями, но при этом знает об их иллюзорности,

воспринимает их как чистую работу ума, скептический тренинг:

вообразить, чтобы потом разрушить, воспитав привычку к недоверию, а

значит к свободе. «Меня нелегко убедить в том, что Эпикур, Платон и

Пифагор принимали за чистую монету свои атомы, свои идеи, свои числа:

они были слишком умны, чтобы верить в столь недостоверные и спорные

вещи… Они тешились измышлениями, которые по крайней мере были

увлекательными и остроумными… Некий древний мудрец, которого упрекали в

том, что он проповедует такую философию, о которой сам он в душе

невысокого мнения, ответил: «Это и значит философствовать» [34, 2 195-

196]. Внутренняя свобода, независимость через перечисление,

демонстрацию возможности иного, освобождения от стереотипов,

следовательно, - привычек, следовательно, - зависимости. «Дело не во

множестве субъективных мнений и взглядов. Монтень сталкивает не мнения,

а интеллектуальные и духовные миры… Культуры, религии, эпохи, народы,

философские системы – все это духовные вселенные. Для жителей и творцов

каждой Вселенной – она и есть сам мир, но сам мир – это мир таких

Вселенных, мир возможных миров» [3, 82]. Человек по Монтеню живет в им

же интерпретированном мире, мире поданном через осмысление, не

существующему сам по себе. Он с культурологической позиции воспринимает

и то, что культурой не является, то есть видит эстетически, как

развернутое перед ним представление, панораму бытия как картину: «Разве

не Платону принадлежит божественное изречение, что природа есть не что

иное, как загадочная поэзия! Она подобна прикрытой и затуманенной

картине, просвечивающей бесконечным множеством обманчивых красок, над

которой мы изощряемся в догадках» [34, 2, 223-224]. Природа есть

проступающая сквозь туман картина, где каждая капелька тумана есть

очередное противоречивое суждение о ней. Туман еще не рассеян

естественым светом разума, ибо не обнаружился его носитель: «… человек

знает о своем теле не больше, чем о душе… Мы предложили его разуму

судить о самом себе… Я показал достаточно, как мало он себя знает. А

как может понимать что-либо тот, кто не понимает самого себя?» [34, 2,

248]. Главная претензия человека на возможность осмыслять

действительность заключена в самоуверенности (Возрождение!) его разума,

единственной (после десакрализации жизни) структуры, претендующей на

то, чтобы представлять человеку порядок бытия. Для Монтеня же это

способность извратить бытие иллюзией на потребу человеку, в смысле

потакания человеческим слабостям, пересоздание бытия по мерке человека.

А вследствие того, что человек и этой меры не знает и не имеет,

действительность превращается в хаос несдерживаемого воображения:

«Разумом я всегда называю ту видимость логического рассуждения, которую

каждый из нас считает себе присущей; это разум, обладающий способностью

иметь сто противоположных мнений об одном и том же предмете,

представляет собой инструмент из свинца и воска, который можно

удлинять, сгибать и приспособлять ко всем размерам» [34, 2, 257].

Ренессансный плюс разума – способность создавать новые миры, обернулся

минусом – творчеством иллюзий, прячущих под своим покровом

действительность, а следовательно истину и о ней, и о себе: «Весьма

вероятно, что естественные законы существуют, как они имеются у

некоторых других созданий; однако у нас они утрачены по милости этого

замечательного человеческого разума, который во все вмешивается и

повсюду хочет распоряжаться и приказывать, но вследствие нашей

суетности и непостоянства лишь затемняет облик вещей» [34, 2, 276].

Осмысляющая, интерпретирующая роль разума вся заключается в способности

воображения, не дает проникнуть в подлинность бытия: «Мировоззрения и

учения не вводят нас в суть вещей, а, напротив, отгораживают нас от

природы, сталкивают человека всего лишь с самим собой. Собственная

природа человека отделяет его от природы выдуманным им миром. Природа

есть то, что не совпадает ни с одним миром, осмысленным человеком. Она

– по ту сторону «миров», она показывается как бы «между» ними» [3, 83].

В подобной ситуации естественный гносеологический ход – отказаться от

дискредитировавшего себя разума, предоставив место другой

познавательной способности, представляющей мир в виде чистого потока

восприятий, - чувственности: «Всякое познание пролагает себе путь в нас

через чувства – они наши господа. Знание начинается с них и ими же

завершается» [34, 2, 284]. Но колоссальны и разнообразны доказательства

того, что чувственность – царство субъективизма, что никакого

достоверного знания только через них не получишь. Монтень фиксирует

гносеологический тупик: «Чтобы судить о представлениях, получаемых

нами от вещей, нам нужно было бы обладать каким-то оценивающим

инструментом; чтобы проверить этот инструмент, мы нуждаемся в

доказательствах, а чтобы проверить доказательство, мы нуждаемся в

инструменте: и вот мы оказываемся в порочном круге. Так как чувства не

в состоянии разрешить наш спор, поскольку они сами совершенно не

достоверны, его должно решить рациональное доказательство; но всякое

рациональное доказательство нуждается в другом доказательстве и мы,

таким образом, обречены на непрерывное движение вспять. Наша мысль не

проникает в окружающие нас предметы, но возникает через посредство

чувств; чувства же со своей стороны познают не окружающие предметы, а

лишь свои собственные впечатления; таким образом мысль и представление

исходят не из предмета, а из впечатлений и ощущений наших чувств, но

впечатления и самый предмет – вещи различные» [34, 2, 298-299]. Итак,

мы принципиально разделены с действительностью как она есть: она, как

природа, - «не культурна», не входит в смысловое пространство нашей

активности, и она изменчива, потому обманывает наши чувства. Мы же

существуем в замкнутом круге представлений, которыми тщимся

стабилизировать непрерывный поток бытия. Именно на стыке этого

противоречия: смысловой стабильности и бессмысленной текучести,

проявляется, во-первых, гносеологическая радикальность скепсиса: «Нет

никакого неизменного бытия, и ни мы, ни окружающие нас предметы не

обладают им. Мы сами, и наши суждения, и все смертные предметы

непрерывно текут и движутся. Поэтому нельзя установить ничего

достоверного ни в одном предмете на основании другого, поскольку и

оценивающий, и то, что оценивается, находятся в непрерывном изменении и

движении» [34, 2, 299]. И, во-вторых, онтологическая радикальность,

заключающаяся в несводимости «нашего» существования к бытию: «Мы не

имеем никакого общения с бытием, так как человеческая природа всегда

обретается посередине между рождением и смертью; мы имеем о себе лишь

смутное и прозрачное как тень, представление и шаткое, недостоверное

мнение» [34, 2, 299]. Монтень демонстрирует трагическую ситуацию

несовпадения человека с бытием и, следовательно, с самим собой. То есть

субъект распался (и в этом смысл тревожного самоощущения эпохи). Одна

часть (наследие Возрождения) – носитель собственных иллюзий, что не

мешает им быть его истинами – он ими живет, не зная, что они иллюзии; и

другая, которая знает даже об иллюзорности первой, но не имеет «своей»

реальности. Одна часть принимает вымысел за действительность, другая

наоборот; и не только в «случае Ликаса», в иллюзорном мире живет не

только безумец, но и спящий: «Те, кто сравнивал нашу жизнь со сном,

были более правы, чем им иногда казалось. Когда мы спим, наша душа

живет, действует и проявляет все свои способности не в меньшей мере,

чем когда она бодрствует… Мы бодрствуем во сне и спим, бодрствуя… Наша

явь никогда не бывает настолько полной, чтобы до конца рассеять

фантазии, которые можно назвать снами бодрствующих и даже чем-то

худшим, чем сны» [34, 2, 293-294]. Дневные иллюзии хуже иллюзорной

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28