ее специфических учениях полностью быть опровергнутой позднейшей

историей науки. Но как бы это ни казалось парадоксально, почти

невозможно представить себе, чем была бы эта последняя без физики

Декарта» [9, 30]. Презентация Хайдеггера к науке (шире – рациональности

Нового времени), которая «не мыслит», пробуксовывает на фигуре Декарта,

который сознательно отказывается от субстантивирования своих положений,

но сводит их к виртуальности представления. Наука не мыслит тогда,

когда не мыслит и, значит, не сомневается ученый. Картезианский мир –

сомнительный, в нем самое неубедительное – реальность, ибо она (по

Монтеню) всегда сконструирована человеком. Человеческая же реальность

(в смысле его права на подобное конструирование) сомнительна вдвойне,

ибо при попытке ее самоопределения, исчезают собственно человеческие

свойства. Реальное существование человека оказывается такой же фикцией

как и видимый мир, но оно при этом присутствует всей мощью

актуальности. Реальное Я становится в ряду иных феноменов результатом

рефлексивной отстраненности, то есть существует как представление, в

пространстве которого протекает жизнь как видение, не сводимое к какой-

либо абсолютной истинности, то есть может только приниматься как

данность: «Если философский (бытийный язык возник для того, чтобы

суметь говорить о явлениях, данных так, что мы должны их просто

принимать, не ставя вопрос об их происхождении («тайне») и не разлагая

их далее в терминах такового (причин и прогрессии в бесконечность, то

нельзя в нем же ставить эти вопросы. И это все никак не может Декарт

втолковать своим оппонентам. Акаузальное ядро философской интуиции,

видения, мысли как таковой вообще. Это вполне прозрачно у античных

авторов. Но и в Новое время, уже у Декарта, сдвиг аргумента versus

первопричины, versus истока рождения и начала, уже у него нечто вынутое

из цепи и последовательности прицин: откуда Я?» [31, 381].

Новоевропейское Я – субъект своей человеческой конечностью обрубает

прогрессию в субъектную бесконечность, фиксируя непосредственную

актуальность бытия. Собственно способ актуализировать бытие в рамках

жизни – представление, понимание бытия как разворачивающего на глазах,

даже в повторениях (законах, репетициях) всегда непосредственного.

Повторение вообще – еще раз то же самое. «На уровне творения нет

законов, ничто не творится по законам. Он шел не потому, что сознавал

нечто необходимым, а напротив, нечто стало необходимым потому, что Он

шел; нечто стало нужно потому, что он так поступил; нечто стало нужно

потому, что Он так сделал. Потом – стало, то есть на втором шаге.

Следовательно, основное онтологическое переживание – это переживание

длительности и второго шага, выражаемого словом «потом», а то, что в

промежутке, - punctum cartesianum. То есть зияние длящегося опыта, не

имеющего никаких предметов» [30, 48]. Для Мамардашвили, пункт

картезианство – это само погружение в чистое пространство, в котором,

на «задней стенке» которого разворачивается представление, ограниченной

частью коего является представление Я. Самопредставление есть результат

рефлексии и, следовательно, самоотстранения, интеллектуальной проекции

самости в мир видимости. Я – маска, персонаж на сцене мира,

разыгрывающейся для иного Я, открываемого, рождающегося в рефлексивном

акте, но не высшего Субъекта, а этого же Я, индивида, включенного в

кратность своего бытия. Существование Я в мире становится моделью

существования мира: «Опишет Вселенную тот, кто сможет расспросить и

описать себя» [30, 12]. Мир есть представление потому, что Я есть

самопредставление (Хайдеггер). Здесь Декарт наконец философски

реализует непродуманную интуицию Возрождения о человеке – творце истин,

истинный характер этим истинам придает картезианский «взгляд со

стороны», сохраняющий включенность: «Суть его философии можно выразить

одной сложноподчиненной фразой: мир, во-первых, всегда нов (в нем как

бы ничего еще не случилось, а только случится вместе с тобой), и, во-

вторых, в нем всегда есть для тебя место, и оно тебя ожидает. Ничто в

мире не определено до конца, пока ты не занял пустующее место для

доопределения какой-то вещи: восприятия, состояния объекта и так далее.

И третье: если в этом моем состоянии все зависит только от меня, то,

следовательно, без меня в мире не будет порядка, истины, красоты» [30,

26]. Я, выступающее гарантом порядка, истины и красоты есть полное

определение субъекта, лишенное при этом «дурной субъективности», то

есть существует по ту сторону индивидуальности, скрыто за ним как за

маской, и, поэтому, может поставить в зависимость от своего

представления видимый мир по той же схеме, что и свое существование:

«Декарт рекомендует следующее: достаточно рассматривать мир как театр и

не придавать (дальше самое существенное, все можно расшифровать через

это (курсив мой – Н. Н.)) своим личным драмам большего значения, чем

драмам воображаемых персонажей» [30, 24-25]. Язык, приравнивающий

философскую категорию представления со сценическим представлением,

выдает тайну Нового времени. Суть картезианства – в этом сдвиге угла

зрения: если нашу жизнь рассматривать как театр, то она и будет

театром, а мы воображаемыми персонажами. Но философия поможет нам

избыть трагедию нашей иллюзорности сохранением, точнее образованием,

взгляда со стороны, из зрительного зала. Тогда: «Бог невинен, а мы

свободны. То есть Бог не предшествует нам во времени» [30, 26]. Не

предшествующий нам Бог – субъект Нового времени, не выходящий за

пределы человека-индивида, но, тем не менее, являющийся инстанцией

истины, порядка и красоты. Во взаимоотношении Я – маска, точнее, Я – я

существенен элемент совпадения единства этого противоречивого субъекта,

происходящее в пустом пространстве внутреннего. Для я театр,

представление – вокруг, вовне; для Я – внутри, то есть оно само театр,

где разыгрывается представление, значит является точкой сборки,

превращения монтеневского хаоса внешних представлений, разрывающих

потерянное я в мое представление: «Представленный самому себе человек –

распад и хаос (что позднее точно опишет Юм – Н. Н.). А для Декарта

существует точка интенсивности, когда можно преодолеть хаос. И эта

точка интенсивности или переключающая точка есть «я», то есть

тавтология «я». Мы не можем отделить предмет суждения от субъекта

суждения, и это «я» обнаруживает в себе тавтологию всех тавтологий или

точку точек интенсивностей» [30, 52]. Мамардашвили различно описывает

это тавтологическое колебание Я-я: как «спасение», «второе рождение»,

«символ», то есть это структура упорядочивания мира через его

замыкание на представляющую способность, нивелирующую принцип «удвоения

мира» Мамардашвили). А именно, дискредитация инстанции абсолютной

истины (реальности), с которой самосознание должно себя сравнивать: «Мы

отгорожены как раз от того, что физически обусловливает наше сознание,

отгорожены экраном самого этого сознания (экраном, образующим горизонт

событий внешнего мира). Но мы уже договорились, что такой экран – это

собственная жизнь сознания, деятельности, а не отвлечение или какой-

нибудь другой аналитический акт, рефлексивно воспроизводимый, и

объективные внешние посылки не помогут нам в ее анализе» [28, 28]. Если

наиболее общее определение безумия заключается в неадекватности

реальности, то это положение может заставить усомниться в радикальной

разумности картезианства, фиксирующего внутрисознательную замкнутость

своих построений. Самопредставление в сознании оказывается описанием

внутреннего мира: «… сознательные объекты, или объекты, содержащие в

себе сознание, культурные и социальные объекты, существуют

экранировавшись и создав внутренние миры» [28, 43]. Современная критика

классической рациональности исходит из того принципа, что классика

силовым образом проецировала свой внутренний мир (один из многих

возможных) вовне, и тем окупировала реальность. В случае Декарта (и

собственно классически-рефлексивного взгляда) эта претензия проходит

мимо цели: для него очевиден виртуальный характер представления Я,

представителем которого является я. То есть существование Я (пустого,

нерасчленимого пространства существования-сознания) ограничивает и

вообще дезавуалирует манипуляционную активность я. «Ограничение

возможностей наблюдателя быть субъектом. Ибо речь идет о естественном

свободном действии, о котором я не могу сказать, что оно вообще лежит

вне сознания, потому что я уже нахожусь в области неразделимого

континуума бытие-сознание… Следовательно термин «наблюдение» я не могу

устранить, а вот субъекта я ему дать не могу, потому что субъект у нас,

по определению, есть макроскопическое явление, то есть субъектом

является тот, который в любой данный момент воспроизводить себя и

рефлексивно повторять в качестве носителя содержания собственных

утверждений, наблюдений и так далее» [28, 47]. Здесь субъектом

Мамардашвили полагает я, маску, реальную смысловую корпускулу, которая

неизменна – она становится средством коммуникации, ее может носить

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28