доказательств разума и прихотей воли). «Я здесь не говорю об истинах

божественных, я далек от того, ятобы относить их к числу тех истин,

которые подлежат искуутву убеждать, ибо они бесконечно выше природы;

один лишь Бог может вложить их в душу и тем способом, какой ему

нравится. Я знаю, что Он пожелал, чтобы эти истины из сердца входили в

ум, а не из ума в сердце, чтобы смирить высокомерную способность

рассуждения, притязающую на роль судьи в отношении всего, что избирает

воля, чтобы исцелить слабую волю, всецело испорченную ее грязными

наклонностями» [43, 135-136]. Человек, таким образом, предстает в виде

трехчастной структуры: сердце (область абсолютных истин,

нечеловеческих, ограничение разума «сверху») – разум (область

дискурсии) – воля (природная детерминация человеческой активности,

собственно природа, ограничение разума «снизу»). Первый и третий этажи

– области индивидуации, истины сердца вообще, не могут обсуждаться,

прихоти воли – тотально разнообразны: «Причина имеющей место здесь

крайней трудности заключается в том, что принципы удовольствия не

являются прочными и устойчивыми. Они различны у различных людей и

изменчивы в каждом отдельном случае, являясь столь разнообразными, что

нет человека, более отличающегося в этом от других людей, чем

отличается от самого себя в различные моменты времени» [43, 137]. Своей

волевой природой человек отделен от себя самого, не может создать свой

целостный образ, потому что разум его в данном случае бессилен: «Нет

почти истин, в согласии с которыми мы остаемся всегда, и еще меньше

есть объектов удовольствия, которым бы мы ежечастно не изменяли, я не

знаю есть ли средство, позволяющее установить твердые правила

согласования рассуждений с непостоянством наших прихотей» [43, 138].

Человек не способен познать уникальное, вернее ему необходимо так

скорректировать свои познавательные возможности, чтобы это уникальное

«заговорило» само, что невозможно внутри обобщающей конструктивной

области господства разума. Но в тоже время ближайшая непосредственность

и уникальность для человека – это его собственное существование, то

есть объектом рефлексии должен стать сам человек, сохраняя при этом

свою неповторимость. «В науке о человеке не было никакого строгого

порядка, которым отличалась его любимая математика и которая со всей

своей глубиной была бесполезна здесь, ибо предметы и вопросы,

относящиеся к изучению человека, невозможно расположить в аксиоматико-

дедуктивном порядке и дать им четкие и ясные дефиниции» [46,150-151].

Следовательно, необходимо дать слово «сердцу», порядок которого, в силу

его фундаментальности, относится не к области человеческих

представлений, конструируемых разумом и удерживаемых волей (здесь

проявляется весь выше обсужденный аппарат создания рациональной наукой

особого, «генерального», идеального мира объектов, в отличии от вещей

мира, образов вещей в отрыве от их уникальности), но к самому

существованию: «Не о системе я поведу здесь речь, а присущих сердцу

человека особенностях, … о руководящем человеческом начале» [44, 9].

Сердце для Паскаля является критиком «зарвавшегося человеческого

разума» уже хотя бы в силу генетического первородства (мы существуем

раньше, чем мыслим), и оно выступает в форме немыслимого знания,

которое несмотря на свою немыслимость, внеразумность, обладает всеобщим

характером: «науки о нравственности и о языке хотя и обособленные, но

тем не менее всеобщие» [44, 11]. Г. Я. Стрельцова раскрывает структуру

этой всеобщности: «Сердце» играет в философии Паскаля

фундаментальнейшую роль, представляя поистине тот «кирпичек» его

мировоззрения, изъятие которого разрушило бы его до основания: в

гносеологии «сердце» чувстует «первичные термины» и аксиомы, в этике

оно обуславливает «нравственный порядок» в отличие от

«интеллектуального» и «физического», в области религиозной веры оно

«чувствует» Бога. «Сердце» ведает всем тем в человеке, что выходит за

пределы его разума, логики, сознания» [46, 119]. Введением структуры

«сердечного» знания, Паскаль разрывает порочный круг обоснования знания

Монтеня, но также отсекает возможность представления этого знания, оно

не может сущетвовать в виде сформированных образов представления:

«Истинное красноречие пренебрегает красноречием, истинная

нравственность пренебрегает нравственностью, - иными словами,

нравственность, выносящая суждения, пренебрегает нравственностью,

идущей от ума и не ведающей правил»[44, 15]. На первый взгляд «ум, не

знающий правил», кажется оксюмороном: ведь ум – дискурсивная

способность правильного вывода. Однако правильный вывод не есть само

правило, в смысле абсолютной истины. Ум сам по себе не правилен в силу

своей ограниченности (в пространстве знания) врожденной и

генерализирующей особенности (неспособности понять индивидуальности):

«Природа каждую из своих истин ограничила ее собственными пределами, а

мы изо всех сил стараемся их совместить и таким образом идем против

природы: у всякой истины свое место» [44, 28]. Истина человека, тогда,

замкнута на человека, но в то же время он раскрыт и в сторону абсолюта

– через «сердце», и в сторону природы – через волю (воплощенную в

теле). Собственно человеческим остается разум, который оказывается с

одной стороны перемычкой, человеком соединяющей Бога и природу, и, с

другой стороны пропастью их разрывающей, путем создания «третьего мира»

(точнее, многих миров) иллюзий о Боге и природе, представления самим

разумом сконструированных их порядков. Тогда наиболее рациональной

деятельностью самого разума по избавлению бытия от представления будет

критика самого разума: «Я развил бы рассуждение о порядке примерно так:

чтобы стала ясна тщета дюбых усилий человеческого существования, ясно

показать тщету жизни обыденной, а затем – жизни, согласной с философией

пирроников, стоиков; но порядка в ней все равно не будет. Я более или

менее знаю, каким он должен быть и сколь мало на свете людей,

обладающих этим знанием. Ни одна наука, созданная людьми, не смогла его

соблюсти. Не смог его соблюсти и святой Фома. Есть порядок в

математике, но, при всей своей глубине, она бесполезна» [44, 28].

Способ доказательства и демонстрации тщетности человека есть критика

человека как иллюзии разума, сбоя, нарушения истинного порядка: «В

земном нашем пределе все без исключения носит печать либо горестного

ничтожества человека, либо милосердия Господня» [44, 28]. Человек

должен осознать свое ничтожество, уничтожиться, стать неким пустым

пространством, сквозь которые могут свободно, не отклоняясь проходить

смысловые импульсы между Богом и природой, а силовые линии этих

импульсов и окажутся истинным порядком, его, человеческого,

существования: «Познаем самих себя: пусть при этом мы не обретем истину

(всеобщую – Н. Н.), зато хотя бы наведем порядок в собственной жизни, а

для нас это дело насущное» [44, 35]. Паскаль (как и Монтень, и Декарт)

формулирует так фундаментальную идею Нового времени – идею

эксперимента, фундаментальность которой как раз в том, что эксперимент

проводится на себе, на человеке, искушается его право быть субъектом; а

результатом должен быть способ объединения в человеке смысла и бытия,

то есть Паскалевская задача с полным правом подходит под это базовое

определение. Однако возникает вопрос: с какой позиции ставится

эксперимент над разумом, кто его проводит? В случае Паскаля, кажущаяся

простота ответа, - с позиции «сердца», - обманчива. «Сердце»

аксиоматично, истина ему заранее известна, ему не нужны проверочные

эксперименты. Скорее «сердце», подобно демону Декарта, можно

заподозрить в обмане: ведь именно подает разуму первые истины для

дальнейшей дискурсивной обработки. Разум их не выдумывает, он действует

механически (здесь уместно вспомнить опыты Паскаля по созданию счетной

машины, философский смысл которых в автоматизации некоторых

психических, а в данном случае именно разумных, функций человека).

Следовательно существует еще некая конструкция, равно обращенная к

«сердцу» и к разуму и выступающая в роли их интерпретатора. Она судит

разум, она знает истины сердца, точнее, может знать, если

активизируется. В обычном, «тщетном» состоянии человека, она не

проявляется. Именно здесь реализуется коренная раздвоенность человека

Нового времени, ибо это и есть рефлексия, в самом своем понятии

удваивающая субъекта, это «другой разум», не разумный критический, но

обладающий потенциалом знания, намного превышающим «прикладной» обычный

разум. Критическое пространство Нового времени, сообщающее ему особый

психологический настрой неуверенности, воплощенный в философии от

Монтеня до Канта, реализуется не в споре обычно выделяемых разума и

воли (воля оказывается неким филиалом некритического разума,что со всей

ясностью выражено Кантом), но разума с рефлексирующим разумом. Эта иная

(по отношению к паскалевской структуре человека) позиция у Паскаля

постоянно проступает, проявляется как организационная возможность

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28