довлеющего, отличается от человека, так и обязанности по отношению к богу

отличаются от обязанностей по отношению к людям, и в душе вера обособляется

от морали и любви*. Нельзя указывать на то, что вера в бога есть вера в

любовь, в добро, что вера есть выражение доброго чувства. Нравственные

определения исчезают в понятии личности; они становятся второстепенным

делом, простыми акциденциями. Сутью дела является субъект, божественное я.

Любовь к богу как к существу личному носит не нравственный, а личный

характер. Множество благочестивых песен дышат любовью только к господу, но

в этой любви не обнаруживается ни малейшей искры какой-либо высокой

нравственной идеи или настроения.

Для веры нет ничего выше ее самой, ибо ее объектом является

божественная личность. Поэтому она ставит вечное блаженство в зависимость

от себя, а не от исполнения общих человеческих обязанностей. Но все, что

имеет своим последствием вечное блаженство, неизбежно становится в глазах

человека главным делом. Поэтому мораль, которая внутренне подчиняется вере,

может и должна подчиняться ей и во внешнем, практическом отношении. Поэтому

неизбежны и такие поступки, в которых обнаруживается не только различие, но

и противоречие между верой и моралью,— поступки дурные в нравственном

отношении, но похвальные в отношении веры, целям которой они наилучшим

образом служат. Все спасение заключается в вере; поэтому все зависит от

спасительности веры. При опасности для веры подвергаются опасности и вечное

блаженство, и слава божия. Поэтому вера разрешает все, что способствует ее

утверждению; ведь вера, в строгом смысле, есть единственное благо в

человеке, подобно тому, как сам бог есть единственное благое существо,

почему первая, высшая заповедь гласит: «веруй!».

Но так как между верой и нравственным настроением нет никакой

естественной, внутренней связи и так как вера по существу равнодушна к

нравственным обязанностям и приносит любовь к человеку в жертву славе

божией, то именно поэтому от веры и требуется, чтобы она сопровождаларь

добрыми делами и проявляла себя актами любви. Вера, безразличная в

отношении любви или бессердечная, противоречит разуму, естественному

чувству справедливости человека, нравственному сознанию, из которого

непосредственно возникает любовь, как закон и истина. Поэтому вера, в

противоречии со своей сущностью, в себе самой ограничивается моралью: вера,

не творящая добра, не проявляющая себя актами любви, не есть истинная,

живая вера. Но это ограничение не вытекает из самой веры. Независимая от

веры сила любви предписывает ей законы; ибо здесь критерием истинности веры

становится нравственное качество; истина веры делается зависимой от

истинности морали — отношение, противоречащее вере.

Вера делает человека блаженным; но, несомненно, она не внушает ему

действительно нравственных настроений. Если она исправляет человека и имеет

своим результатом моральные настроения, то это исходит лишь из внутреннего,

не зависящего от веры убеждения в неопровержимой истинности морали. Мораль,

а никоим образом не вера взывает к совести: твоя вера ничто, если она не

способна тебя исправить. Правда, нет спора, уверенность в вечном

блаженстве, в прощении грехов, в благодати, спасающей от всех наказаний,

может побудить человека делать добро. Человек, у которого есть эта вера,

обладает всем; он блажен, он становится равнодушным к благам этого мира; он

не знает зависти, стяжания, тщеславия, чувственных желаний; все земное

исчезает перед божественной благодатью и вечным неземным блаженством. Но

добрые дела исходят у веры не из любви к самой добродетели. Не любовь, не

объект любви, не человек, основа всякой морали, является - пружиной его

добрых дел. Нет! Он делает добро не ради добра, не ради человека, а ради

бога — из благодарности к богу, который все для него сделал и для которого

он в свою очередь должен сделать все, что только находится в его власти. Он

перестает грешить, ибо грех оскорбляет бога, его спасителя, его господа и

благодетеля. Понятие добродетели заменяется здесь понятием искупительной

жертвы. Бог принес себя в жертву человеку, поэтому и человек должен

жертвовать собою богу. Чем крупнее жертва, тем лучше и деяние. Чем больше

деяние противоречит природе человека, чем больше самоотречение, тем выше

добродетель. Особенно католицизм развил и осуществил это исключительно

отрицательное понятие добра. Его высшее моральное понятие есть понятие

жертвы, отсюда высокое значение отрицания половой любви — девство.

Целомудрие или, вернее, девство есть характерная добродетель католической

веры. Оно не основано на природе и есть чрезвычайная, самая

трансцендентная, фантастическая добродетель, добродетель

супранатуралистической веры; оно есть высшая добродетель для веры, но не

добродетель сама по себе. Следовательно, вера считает добродетелью то, что

само по себе, по своему содержанию, не есть добродетель; ей, стало быть,

неведомо чувство добродетели; она необходимо должна снижать истинную

добродетель, потому что превозносит мнимую добродетель и не руководится

никаким иным понятием, как только понятием отрицания, противоречия

человеческой природе.

Итак, деяния истории христианской религии соответствуют христианству,

хотя и противоречат любви; поэтому противники догматического христианства

совершенно правы, когда они винят его за жестокие поступки христиан; однако

они в то же время противоречат и христианству, так как христианство есть не

только религия веры, но и религия любви и обязывает нас не только верить,

но и любить. Значит, бессердечные деяния, внушенные ненавистью к еретикам,

одновременно соответствуют и противоречат христианству? Как же. это

возможно? Да, христианство санкционирует в одно и то же время как поступки,

вытекающие из любви, так и поступки, вытекающие из веры без любви. Если бы

христианство сделало законом только любовь, то приверженцы его были бы

правы и христианство нельзя было бы обвинять во всех ужасах истории

христианской религии; если бы оно сделало законом только веру, то и упреки

людей неверующих были бы справедливы, безусловно, без всяких ограничений.

Но христианство не отдалось всецело любви; оно не поднялось до той высоты,

чтобы понимать любовь абсолютно. И оно не могло достичь этой свободы, раз

оно есть религия,— и поэтому любовь осталась в подчинении у веры. Любовь

есть экзотерическое, а вера эзотерическое учение христианства — любовь есть

только мораль, а вера — религия христианской религии.

Бог есть любовь. Это положение есть высший принцип христианства. Но

противоречие между верой и любовью заключено уже и в этом положении. Любовь

есть только предикат, а бог — субъект. Чем же является этот субъект в

отличие от любви? Я должен по необходимости так ставить вопрос и делать это

различие. Необходимость различия отпала бы лишь в том случае, если бы имело

силу обратное положение: любовь есть бог, любовь есть абсолютное существо.

В положении «бог есть любовь» субъект является тьмою, в которой прячется

вера; а предикат — светом, которым впервые освещается сам по себе темный

субъект. В предикате я проявляю любовь, а в субъекте — веру. Любовь не

наполняет всего моего духа: я оставляю еще место и для нелюбви, когда я

мыслю бога, как субъект в отличие от предиката. Поэтому я не могу не терять

из виду или мысль о любви, или мысль о субъекте и должен жертвовать то

любовью ради личности бога, то личностью бога ради любви. История

христианства достаточно подтверждает это противоречие. Католицизм с

особенным воодушевлением превозносил любовь как божественную сущность, так

что у него в этой любви совершенно исчезала личность бога. Но в то же время

в одной и той же душе он жертвовал любовью ради величия веры. Вера зиждется

на самостоятельности бога, а любовь уничтожает ее. «Бог есть любовь», это

значит: бог есть ничто сам по себе; кто любит, тот поступается своей

эгоистичной самостоятельностью; он обращает то, что любит, в неотъемлемую

сущность своего бытия. Но когда я погружаюсь в глубину любви, во мне опять

всплывает мысль о субъекте и нарушает гармонию божественной и человеческой

сущности, которую установила любовь. Выступает вера со своими притязаниями

и оставляет на долю любви только то, что принадлежит вообще предикату в

обыкновенном смысле. Она не позволяет любви свободно и самостоятельно

развиваться; она делает себя сущностью, главным делом, фундаментом. Любовь

веры есть только риторическая фигура, поэтическая фикция веры — вера в

экстазе. Когда же вера начинает приходить в себя, тогда и от любви ничего

не остается. Это теоретическое противоречие должно было неизбежно

проявиться и практически. Неизбежно,— ведь любовь в христианстве замарана

верою, она не берется свободно и в чистом виде. Любовь, ограниченная

верой,— не подлинная любовь. Любовь не знает закона вне себя самой; она

божественна сама по себе; она не нуждается в благословении веры; она может

быть обоснована только самой собой. Любовь, скованная верой, есть любовь

узкая, ложная, противоречащая понятию любви, т. е. себе самой, любовь

лицемерная, поскольку она в себе прячет зародыш религиозной ненависти; она

добра только до тех пор, пока не задевается вера. В этом противоречии с

собою она оказывается во власти дьявольских софизмов, чтобы сохранить вид

любви, к каким прибегал, например, Августин в своей Апологии гонения на

еретиков. Любовь, ограниченная верою, не находит для себя противоречия в

тех деяниях, в которых нет любви и которые разрешает себе вера; она толкует

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24