против ислама в Испании и на Среднем Востоке. Вслед за установлением связей

с исламскими государствами в Южной Франции, а затем и во всей Западной

Европе возникла новая поэзия, прославляющая страстную любовь к женщине. Из

королевства в королевство ее несли трубадуры, поэты и миннезингеры. Поэзия

куртуазной любви в романах о Тристане и Изольде, Ланселоте и Джиневре,

Троилусе и Крессиде, Парсифале, а также в подлинной истории Элоизы и

Абеляра.

В этих романах прославлялись разного рода страдания на почве земной

любви, названные одним из американских писателей «горькой сладостью или

сладкой горечью». Наивысшим счастьем считалось испытывать неутоленную

страсть. Вокруг любви возник своеобразный культ. Можно сказать, что слова в

христианском изречении «Бог есть Любовь» поменялись местами. В центре этого

культа оказалась конкретная женщина. В отличие от эроса и агапэ амор был

личным и избирательным чувством.

Предмет любви всегда тщательно выбирался любящим и не мог быть заменен

никем иным. Чтобы стать достойной поклонения, женщине, в свою очередь,

полагалось иметь мужа и быть недосягаемой. Куртуазную любовь часто осуждали

за прославление супружеской измены и неуважение к браку. Однако супружеская

измена вовсе не являлась целью куртуазной любви, а ее «безнравственность»

обусловлена самой природой средневекового брака. Сущность куртуазной любви

составляла свободно избранная и свободно дарованная любовь. В средние века

считалось, что такая любовь недоступна супругам, которые руководствуются в

своем поведении интересами продолжения рода и собственности, а также

политическими амбициями. (Гуревич П. С.)

Й. Хёйзинг из книги «Осень Средневековья»

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые

зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели

со все большим надрывом, и только Данте смог добиться того, что инструмент

его запел более чисто.

Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление

любовного идеала с негативной окраской. Разумеется, античность тоже

воспевала томления и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в

томлении всего лишь отсрочку и залог верного завершения? А в печальных

финалах античных любовных историй самым напряженным моментом было не

препятствие желанию, но жестокое разделение уже соединившихся любовников

внезапно вторгшейся смертью — как в рассказах о Кефале и Прокриде или о

Пираме и Фисбе. Переживание печали связывалось не с эротической

неудовлетворенностью, а со злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви

трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место.

Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием,

при том что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается.

Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не

притязающее на осуществление своих желаний. Любовь стала полем, на

котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные

совершенства. Благородный влюбленный — согласно этой теории куртуазной

любви — вследствие своей страсти становится чистым и добродетельным.

Элемент духовности приобретает все большее значение в лирике, в конечном

счете, следствие любви — состояние священного знания и благочестия, la vita

nuova.

Здесь должен был произойти еще один поворот. Dolce stil nuovo. Данте и

его современников доведен был до предела. Уже Петрарка колеблется между

идеалом одухотворенной куртуазной любви и тем новым вдохновением, которое

порождала античность. А от Петрарки до Лоренцо Медичи любовная песнь

проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к той естественной

чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы Искусно

разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению.

Во Франции и странах, находившихся под воздействием французского духа,

этот поворот происходил по-другому. Развитие эротической линии, начиная с

наивысшего расцвета куртуазной лирики, протекало здесь менее просто. Если

формально система куртуазной любви все еще оставалась в силе, то наполнена

она была уже иною духовностью. Еще до того, как «Vita nuova» нашла вечную

гармонию одухотворенной страсти, «Roman de la rose» влил в формы куртуазной

любви новое содержание. Уже чуть ли не в течение двух столетий творение

Гийома де Лорриса и Жана Клопинеля (Шопинеля) де Мёна, начатое до 1240 г.

и завершенное до 1280, не только полностью определяло в аристократической

среде формы куртуазной любви; сверх того, оно превратилось в бесценную

сокровищницу во всех областях знаний благодаря энциклопедическому богатству

бесчисленных отступлений, откуда образованные миряне неизменно черпали свою

духовную пищу. Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи

приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars

amandi. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно

сплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV в.

Системой куртуазных понятий были заключены в строгие рамки верной любви все

христианские добродетели, общественная нравственность, все

совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь

то в традиционной, чисто куртуазной форме, будь то в воплощении «Романа о

розе», можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой. И то и

другое выражало величайшую попытку средневекового духа все в жизни охватить

под одним общим углом зрения.

B пестром разнообразии форм выражения любви концентрировалось все это

стремление к житейски прекрасному. Те, кто, желая украсить свою жизнь

роскошью и великолепием, искал это прекрасное в почестях или в достижении

высокого положения, иными словами, те, кто в поисках прекрасного

потворствовал своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этих

желаний. Тогда как 7в любви — для тех, кто не порывал со всеми земными

радостями вообще,— проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным как

таковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ей,

благородные формы соответственно своему высокому положению, здесь и так уже

таились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалось

украсить — расцвечиванием и приданием стиля. Все красивое — каждый цветок,

каждый звук — могло послужить возведению форм, в которые облекалась любовь.

Стремление к стилизации любви представляло собой нечто большее, нежели

просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие

натуры позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной

игры, обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром,

следовало заключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для

низших сословий обуздание непотребства возлагалось на церковь, которая

делала это с большим или меньшим успехом. В среде аристократии, которая

чувствовала себя более независимой от влияния церкви, поскольку культура ее

в определенной мере лежала вне сферы церковности, сама облагороженная

эротика формировала преграду против распущенности; литература, мода, обычаи

оказывали упорядочивающее воздействие на отношение к любви.

Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию и люди хотели

следовать ей в своей жизни. В основном, однако, отношение к любви даже

среди людей высших сословий оставалась весьма грубым. Повседневные обычаи

все еще отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние

времена уже не встречается. Герцог Бургундский велит привести в порядок

бани города Валансьена для английского посольства, прибытия которого он

ожидает,— «pour eux et pour quiconque avoient de famille, voire bains

estores de tout ce qu'il faut au mestier de Venus, a prendre par choix et

par election ce que on desiroit mieux, et tout aux frais du due» [«для них

самих и для тех, кто из родичей с ними следует, присмотреть ванны, устроив

их сообразно с тем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет

наиотборнейшее, как они того пожелают; и все это поставить в счет

герцогу»]. Благопристойность его сына, Карла Смелого, многих задевает как

неподобающая для особы с княжеским титулом. Среди механических игрушек

потешного двора в Эдене в счетах упоминается также «ung engien pour

moullier les dames en marchant par dessoubz» [«устройство для обливания

дам, коим снизу пройти случится»].

Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и

возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же

достаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим. В сфере

представлений, касающихся любви, утонченное общество, каким и являлось

общество позднего Средневековья, наследует столь многие мотивы, уходящие в

далекое прошлое, что различные эротические стили вступают в противоречие

друг с другом и друг с другом смешиваются. По сравнению со стилем

куртуазной любви гораздо более древними корнями и не меньшей витальностью

обладала примитивная форма эротики, характерная для родовой общины, форма,

которую христианская культура лишила ее значения священной мистерии и

которая, тем не менее, вовсе не утратила своей жизненности.

Вопрос 8: Эпоха возрождения

В XIII и XIV веках платоническая любовь становится модой в европейской

литературе. Она вдохновляет лирику Данте, Кавальканти, Петрарки. Плотское

ощущение одухотворяется до самых отвлеченных привязанностей. Любовь

понимается как страсть, которая зарождается в душе при посредстве чувств.

Она определяет поступки людей — королей, поэтов, мечтателей...

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24