акты ненависти, совершающиеся из-за веры, как акты любви. И она по

необходимости подпадает под действием этих противоречий, так как

противоречием представляется уже сама любовь, ограниченная верой. Мирясь с

этим ограничением, она утрачивает свой собственный критерий и свою

самостоятельность суждения; она в бессилии поддается внушениям веры.

Здесь мы опять находим пример тому, что многое, о чем буквально в

библии не говорится, тем не менее, по духу содержится в ней. Мы находим те

же самые противоречия, какие видим у Августина и вообще в католицизме, но

только здесь они более определенно высказаны и получили очевидное и поэтому

возмутительное выражение. Библия осуждает из-за веры, милует из-за любви.

Но она знает только одну, основанную на вере любовь. Следовательно, здесь

мы имеем любовь проклинающую, ненадежную любовь, которая не дает мне

никакой гарантии, что она не превратится в ненависть, ведь если я не

признаю символа веры, то я выпадаю из сферы царства любви, делаюсь

предметом проклятия и гнева божия, так как существование неверных

оскорбляет бога и является как бы сучком в его глазу. Христианская любовь

не преодолела ада, так как она не преодолела веры. Любовь сама по себе

находится вне сферы веры, а вера — вне сферы любви. Но любовь является

неверующей потому, что она не знает ничего более божественного, чем она

сама, потому что она верит только в самое себя как абсолютную истину.

Христианская любовь уже потому есть любовь своеобразная, что она есть

любовь христианская и называется христианской. Но в существе любви лежит

универсальность. Пока христианская любовь не отрешится от христианства и не

признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять

чувство правды — ведь любовь именно и уничтожает всякое различие между

христианством и так называемым язычеством,— до тех пор она будет любовью

ненормальной, противоречащей вследствие своего своеобразия существу любви,

будет любовью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости

сделалась предметом иронии. Истинная любовь себе довлеет; она не нуждается

ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума

и природы — она есть не что иное, как осуществление единства рода через

единомыслие. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна

только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления,

все равно, будут ли они религиозного или умозрительного порядка. Но с

суеверием всегда бывает, связан дух сектантства и сепаратизма, а с

сепаратизмом — фанатизм. Любовь может корениться только в единстве рода, в

единстве интеллекта и в природе человечества; только тогда она есть

основательная, принципиально выдержанная, свободная и надежная любовь, ведь

тогда она опирается на источник любви, из которого исходила и любовь

Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по

собственному произволу и побуждению, а в силу природы человеческой. Если

любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая,

обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем

собственном основании. Потому ли мы должны любить друг друга, что Христос

нас любил? Но такая любовь была бы аффектацией и подражанием. Тогда ли

любовь наша искренна, когда мы любим Христа? Но Христос ли причина любви?

Или он, скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство

человеческой природы? Должен ли я любить Христа больше, чем человечество?

Но не будет ли такая любовь призрачной? Могу ли я преодолеть сущность рода:

любить нечто более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа;

чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви,

каким он является во всех суеверных представлениях. Понятие любви есть

понятие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив,

я признаю эту жизнь только потому и в той мере, в какой она совпадает с

законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идея любви вовсе не возникла

впервые с христианством и не вошла вместе с ним в сознание человечества и

потому не есть исключительно христианская идея. Царство политики,

объединявшее человечество не свойственным ему способом, должно было

распасться. Политическое единство есть единство насильственное. Деспотизм

Рима должен был обратиться на самого себя и разрушиться. Но именно

благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков

политики. На место Рима стало понятие человечества, и вместе с тем понятие

любви заняло место понятия господства. Даже иудеи смягчили свой полный

ненависти религиозный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой

культуры. Филон3 восхваляет любовь как наивысшую добродетель. В понятии

человечества лежало начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий

дух еще раньше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации

человечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как

человека, уже ставит на одну ступень с господином, допуская между ними даже

дружбу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Марк-

Аврелий, император, также был стоиком. Так сближала людей философия. Стоики

учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для

любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые слова,

предписывающие любить врагов. Практическим принципом стоиков является

начало любви. Мир представлялся им как общий город, а люди как сограждане.

Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь,

милосердие, гуманность, особенно по отношению к рабам. Так исчезли

политический ригоризм, равно патриотическая узость и ограниченность.

Своеобразным проявлением этих гуманных стремлений — простонародным,

популярным и потому религиозным — и притом наиболее напряженным проявлением

этого нового начала было христианство. Что в других местах определилось на

пути культуры, то здесь получило выражение в религиозном чувстве как деле

веры. Этим христианство опять превратило всеобщее единство в частное,

любовь — в дело веры и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей

любовью. Единство не было сведено к своему первоисточнику. Национальные

различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры,

противоположность христианского и нехристианского, и эта противоположность

раскрылась в истории резче и с большой ненавистью, чем национальная рознь.

Всякая любовь, основанная на сепаратизме, противоречит, как сказано,

сущности любви, которая не терпит никаких ограничений и преодолевает всякую

обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Человек является

предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и способное к любви

существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть

непосредственной любовью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но

если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, вклиниваю

представление личности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю

сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа,

находящегося вне нас; ведь это другое существо является объектом моей любви

не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет

сходство или нечто общее с этим прообразом. Здесь снова выступают на первый

план все противоречия, какие мы находим в личности бога, где понятие

личности устанавливается в сознании и чувстве само по себе, вне того

качества, которое обращает ее в личность, достойную любви и почитания.

Любовь есть субъективное существование рода, подобно тому, как разум

является его объективным существованием. В любви, в разуме исчезает

потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только

символ, под которым народному сознанию представлялось единство рода.

Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без

различия пола, возраста, состояния и национальности. Христос есть любовь

человечества к самому себе, как образ — согласно развитой природе религии —

или как лицо, но такое лицо, которое понимается как религиозный объект и

имеет лишь значение образа,— лицо только идеальное. Поэтому отличительным

признаком его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что

иное, как проявление, осуществление единства рода в единодушии. Род не есть

только мысль; он существует в чувстве, в настроении, в энергии любви. Род

возбуждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак,

Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во

Христе. Христос есть сознание нашего единства. Таким образом, кто любит

человека ради человека, кто возвышается до любви рода, до всеобщей любви,

соответствующей сущности рода, тот — христианин, даже сам Христос. Он

делает, что делал Христос, что, делало Христа Христом. Следовательно, где

сознание рода возникает как род, там уже нет Христа, но остается его

истинная сущность, ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.

Вопрос 7: Любовь средневековья

Между XI и XIV веками в Западной Европе, как подчеркивает американская

исследовательница У.Айерлэнд, возникло принципиально новое понимание любви,

которое в наше время охарактеризовали как одно из важнейших изменений не

только в чувствах людей, но и в духовном сознании человечества. Новое

понимание выразилось в появлении куртуазной любви, или амора. Ее расцвет

приходится на XI век с его крестовыми походами, организованными папством

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24