целом получает надлежащее бытие и лишь, поэтому является предметом разума.

Жалобы на грехи раздаются только там, где человеческий индивид в своей

индивидуальности считает себя существом по себе совершенным, абсолютным, не

нуждающимся в другом существе для реализации рода, для реализации

совершенного человека, где место сознания рода заступило исключительное

самосознание индивида, где индивид перестал смотреть на себя как на часть

человечества, не отличает себя от рода и потому свои грехи, свою

ограниченность и свои слабости считает грехами, ограниченностью и

слабостями самого человечества. Но тем не менее человек не может совершенно

утратить сознание рода, потому что его самосознание существенно связано с

сознанием других людей. Поэтому там, где род не является человеку как род,

он является ему как бог. Человек возмещает отсутствие понятия рода понятием

бога, как существа, свободного от всех ограничений и недостатков, которые

удручают индивида и, по его мнению, даже самый род, так как здесь индивид

отождествляется с родом. Но такое свободное от индивидуальной замкнутости,

неограниченное существо есть не что иное, как род, открывающий

бесконечность своей сущности в том, что он осуществляет себя в бесчисленном

множестве разнообразных индивидов. Если бы все люди были абсолютно равны,

то между родом и индивидом, разумеется, не было бы различия. Но тогда

существование множества людей было бы чистой роскошью; цель рода

достигалась бы при помощи одного лица; все человечество могло бы быть

заменено одним человеком, наслаждающимся счастием бытия.

Разумеется, сущность человека есть нечто единое. Но эта сущность

бесконечна; поэтому ее действительное бытие является бесконечным, взаимно

дополняющим себя разнообразием, в котором открывается богатство сущности.

Единство в сущности есть многообразие в бытии. Между мною и другим — а

другой есть представитель рода, и, даже будучи один, он заменяет мне

потребность во многих других, имеет для меня универсальное значение,

является как бы уполномоченным человечества и говорит мне, одинокому, как

бы от его имени, поэтому я даже в обществе одного лица веду общественную,

человеческую жизнь,— между мною и другим имеется существенное, качественное

различие. Другое есть мое «ты» — хотя это относится к обеим сторонам,— мое

второе «Я», объектированный для меня человек, мое вскрытое внутреннее «Я»,

око, видящее самого себя. Благодаря другому я сознаю впервые человечество,

узнаю и чувствую, что я человек; любовь к нему доказывает мне, что он

необходим мне, а я необходим ему, что мы оба не можем существовать друг без

друга, что только общение создает человечество. Кроме того, между «Я» и

«ты» существует также качественное, критическое различие в моральном

смысле. Другой есть моя объективированная совесть: он укоряет меня моими

недостатками, даже когда не называет их открыто; он — мое олицетворенное

чувство стыда. Сознание нравственного закона, права, приличия, истины тесно

связано с сознанием другого. Истинно только то, в чем другой соглашается со

мной,— единомыслие есть первый признак истины, но только потому, что род

есть последнее мерило истины. Если я мыслю только в меру моей

индивидуальности, мое мнение не обязательно для другого, он может мыслить

иначе, мое мнение есть случайное, субъективное. Но если я мыслю согласно

мерилу рода, значит, я мыслю так, как может мыслить человек вообще и, стало

быть, должен мыслить каждый в отдельности, если он хочет мыслить нормально,

закономерно и, следовательно, истинно. Истинно то, что соответствует

сущности рода; ложно то, что ему противоречит. Другого закона для истины не

существует. Но другой в отношении меня есть представитель рода,

уполномоченный множества других; его суждение может иметь для меня даже

большее значение, чем суждение бесчисленной толпы. «Пусть мечтатель

приобретает столько учеников, сколько песчинок в море, но песок остается

песком; а жемчужиной мне будешь ты, мой разумный друг!» Поэтому согласие

другого служит для меня признаком закономерности, всеобщности, истинности

моих мыслей. Я не могу настолько отрешиться от себя, чтобы судить о себе

совершенно свободно и беспристрастно, а суждение другого беспристрастно;

благодаря ему я исправляю, дополняю, расширяю свое собственное суждение,

свой собственный вкус, свое собственное знание. Одним словом, между людьми

существует качественное, критическое различие. Но христианство уничтожает

это качественное различие, оно подгоняет всех людей под одну мерку,

рассматривает их как один и тот же индивид, потому что не знает различия

между родом и индивидом; христианство признает для всех людей без различия

одно и то же средство спасения и видит во всех один и тот же основной и

наследственный грех.

Благодаря исключительной субъективности христианство не признает рода,

в котором именно и заключается разрешение, оправдание, примирение и

спасение от грехов и недостатков индивидов. Христианству для победы над

грехом понадобилась сверхъестественная, особая, опять-таки личная,

субъективная помощь. Если я один составляю род, если кроме меня нет других,

качественно отличных от меня людей или, что то же, если нет различия между

мной и другим, если все мы совершенно равны, если мои грехи не

нейтрализуются и не парализуются противоположными качествами других людей,

тогда, конечно, мой грех есть вопиющий позор, возмутительное преступление,

которое можно искупить только необычайным, нечеловеческим, чудесным

средством. Но, к счастью, существует путь естественного примирения: другой

индивид сам по себе есть посредник между мной и священной идеей рода.

«Человек человеку бог». Мои грехи уже потому оказываются введенными в свои

границы и обращаются в ничто, что они только мои грехи и не являются, сверх

того, грехами других людей.

Вера есть противоположность любви. Любовь умеет находить добродетель в

грехе и истину в заблуждении. Только недавно, когда сила веры уступила

место естественному единству человечества, силе разума и гуманности, люди

стали замечать истину в политеизме, в идолопоклонстве вообще или, по

крайней мере, попытались объяснить человеческими, естественными причинами

то, что замкнутая в себе вера приписывает исключительно дьяволу. Поэтому

любовь тождественна только с разумом, а не с верой; ведь разум и любовь

носят свободный, всеобщий, а вера — узкий, ограниченный характер. Где

разум, там царит всеобщая любовь; разум есть не что иное, как универсальная

любовь. Ад изобретен верой, а не любовью, не разумом. Для любви ад есть

ужас, а для разума — бессмыслица. Ад нельзя считать только религиозным

заблуждением и видеть в нем ложную веру. О нем упоминается еще в библии.

Вера всегда верна самой себе, по крайней мере вера положительной религии,

вера в том смысле, в каком она рассматривается здесь и должна

рассматриваться, если мы не хотим смешивать с верой элементы разума и

культуры, что только затемняет истинную природу веры.

Итак, если вера не противоречит христианству, то не противоречат ему и

те настроения, которые вытекают из веры, и те поступки, которые

обусловливаются этими настроениями. Вера осуждает; все поступки, все

настроения, противоречащие любви, гуманности и разуму, не противоречат

вере. Все ужасы истории христианской религии, о которых верующие говорят,

что они не вытекали из христианства, возникли из веры, следовательно, из

христианства. Даже это их отрицание является неизбежным следствием веры;

ибо вера присваивает себе только все хорошее, а все дурное оставляет на

долю неверия, ереси, или на долю человека вообще. Но, отрекаясь оттого, что

она виновница зла в христианстве, вера лишний раз убедительно доказывает

нам, что она есть истинная виновница этого зла, так как этим она

свидетельствует о своей ограниченности, пристрастии и нетерпимости,

благодаря чему она желает добра только себе и своим приверженцам и зла —

всем другим. Вера приписывает добро, сделанное христианами, не человеку, а

христианину, а дурные поступки христиан не христианину, а человеку. Итак,

злые деяния христианской веры соответствуют сущности веры — той веры, как

она выражена в древнейшем и самом священном источнике христианства —

библии. «Кто благовествует вам не то, что вы приняли, да будет отлучен».

«Не впрягайтесь в чужое ярмо с неверными, ибо, что общего между

справедливостью и беззаконием? Что общего у света с тьмою? Что общего у

верного с неверным? Можно ли сравнивать храм божий с идолами? Ведь вы —

храм бога живого, как сказал бог; вселюсь в них и буду ходить в них; и буду

их богом, и они будут моим народом. И потому выйдите от них и отделитесь,

говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистым, и я приму вас». Вера

неизбежно переходит в ненависть, а ненависть — в преследование, если сила

веры не встречает противодействия, не разбивается о другую, чуждую вере

силу, о силу любви, гуманности и чувства справедливости. Вера неизбежно

считает себя выше законов естественной морали. Учение веры есть учение об

обязанностях по отношению к богу — высший долг есть вера. Обязанности по

отношению к богу превосходят обязанности по отношению к человеку настолько

же, насколько бог превосходит человека. Обязанности по отношению к богу

неизбежно сталкиваются с общечеловеческими обязанностями. Бог не только

мыслится и представляется как существо универсальное, отец людей, любовь,—

такая вера есть вера любви,— он еще представляется как личное существо, как

существо само по себе. Следовательно, как бог, в качестве существа себе

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24