есть, собственно, парадокс. Парадоксально неожиданна — и необозрима по

своим последствиям — и книга Ницше «Так говорил Заратустра», этот затаенный

и глубокий голос исторического сознания. В самой истории, затем в истории

культуры, в истории философии и искусства мы до сих пор остаемся

свидетелями того, что из этой книги выступают, становятся достоянием

сознания и осмысливаются новые вещи — все то, что до сих пор таинственным

образом скрывалось, никем не замечалось в ней.

Самое высокое, что может пережить человек, учит Ницше – это "час

великого презрения". Презрения к самому себе, к своим слабостям и порокам,

к своей несправедливости, к "жалкому довольству собою", называемому

добродетелью. "Но где же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то

безумие, что надо привить вам?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он - эта молния, он это

безумие!"

«Бог мёртв» …

Этот пункт плана — попытка указать в ту сторону, откуда когда-нибудь

сможет быть поставлен вопрос о сущности нигилизма. Пояснение это ведет свое

происхождение из такого мышления, которое начинает впервые обретать ясность

относительно позиции Ницше в истории западной метафизики. Указать же

значит, уяснило одну из стадий западной метафизики, предположительно

последнюю стадию ее, потому что иные возможности метафизики уже не могут

становиться зримы постольку, поскольку метафизика через посредство Ницше в

известном смысле отнимает у себя свои собственные сущностные возможности.

Благодаря произведенному Ницше обращению, метафизика остается лишь

извращением в свою не суть. Сверхчувственное становится несостоятельным

продуктом чувственного. А чувственное вместе с таким снижением своей

противоположности изменяет своей собственной сущности. Низложение

сверхчувственного устраняет и то, что просто чувственно, и вместе с тем

устраняет их различие. Низложение сверхчувственного заканчивается на «ни...

ни...», что касается различения чувственного и нечувственного.

Низложение заканчивается бессмысленностью. И все же оно остается

непродумываемой, непреодолимой предпосылкой ослепленных попыток ускользнуть

от бессмысленного просто посредством придания смысла.

В дальнейшем метафизика всюду понимается как истина сущего как такового в

целом, не как учение такого-то мыслителя. У любого мыслителя свое особое

философское положение внутри метафизики. Поэтому метафизику можно называть

его именем. Однако в соответствии с тем, как мыслится здесь метафизика, это

отнюдь не будет означать, что такая-то метафизика — это создание и

собственность мыслителя как личности в публичных пределах культурного

творчества. В каждую фазу метафизики зрима соответствующая часть пути,

какой судьба бытия прокладывает через сущее во внезапно разражающихся

эпохах истины. Сам Ницше поступь западного исторического совершения

истолковывает метафизически, а именно как восхождение и разворачивание

нигилизма. Продумывание метафизики Ницше становится осмыслением ситуации и

местоположения сегодняшнего человека, судьба которого, что касается истины

его, иска мало изведана. Но если только осмысление такого рода не остается

пустопорожним отчетом и повтором, оно поднимается над тем, что, собственно,

осмысляется. Подниматься над чем-либо не означает непременно превышать,

превосходить что-либо, не означает и преодолевать. Если мы осмысляем

метафизику Ницше, то это не значит, что наряду с его этикой, теорией

познания и эстетикой мы теперь прежде всего учитываем его метафизику, но

это значит только одно: мы пытаемся принимать Ницше-мыслителя всерьез.

Мыслить же, для Ницше тоже, значит представлять сущее как сущее. Всякое

метафизическое мышление — это онтология или же вообще ничто.

Что же до нашей попытки осмысления, то тут все дело в том, чтобы

приуготовить простой и неприметный шаг мышления. Приуготовляющему мышлению

крайне важно проредить и просветлить те просторы, в пределах которых бытие

вновь могло бы принять человека — в отношении его сущности — в некую

изначальную сопряженность с ним. Быть приуготовляющим — вот суть такого

мышления.

Подобное сущностное, а потому везде и во всех аспектах лишь

приуготовляющее мышление движется в неприметности. Здесь любое со-мышление,

даже и самое неумелое и неловкое, окажет существенную подмогу. Деятельность

со-мышления никак не бросается тут в глаза, ее никак не оправдать ни

значимостью, ни полезностью,— это посев, а сеятели — те, что, быть может,

не увидят ни побегов, ни спелых зерен и не узнают жатвы и урожая. Они

служат севу, а еще прежде того подготовке к севу.

Севу предшествует пахота. И нужно сделать плодородным то поле, которое

вследствие ставшего неизбежным владычествования страны метафизики должно

было оставаться заброшенным и никому не ведомым. Нужно прежде всего

почувствовать, предощутить это поле, а потом уж отыскать и возделать. Нужно

в самый первый раз пройти дорогой, ведущей к этому полю. Много еще есть на

свете неведомых проселков, ведущих к полям. И однако, каждому мыслящему

отведен лишь один путь, и это его путь,— и он, прокладывая его, обязан

ходить по нему вперед-назад, вперед-назад, пока наконец не приучится он

выдерживать направление и не признает своим тот путь, который, однако,

никогда не будет принадлежать ему; пока наконец не научится говорить то,

что можно изведать лишь на этом и ни на каком другом пути.

Быть может, заглавие книги «Бытие и время» — веха на таком пути. В

соответствии с сущностным переплетением метафизики с науками — метафизика

сама его требует и все снова и снова стремится к нему, и науки — поросль

самой же метафизики,— приуготовляющее мышление иной раз само должно

вращаться в кругу наук, потому что науки в многообразных своих обличьях то

сознательно, то по способу своей значимости и действенности все еще

притязают на то, чтобы задавать фундаментальную форму знания, а равно и

всего того, что доступно знанию. Чем однозначнее устремляются науки к

предопределенному им техническому бытийствованию со всеми его

впечатлениями, тем решительнее проявляется вопрос о той возможности знания,

на какую притязают в технике, о ее способах, пределах, о ее правомочности.

Приуготовляющее мышление, его осуществление невозможны без воспитания —

необходимо научить мыслить прямо посреди наук. Самое трудное найти для

этого сообразную форму, так чтобы воспитание мышления не падало жертвой

смешения его с научным исследованием и с ученостью. Подобное преднамерение

прежде всего подвергается опасности тогда, когда этому мышлению

одновременно с тем постоянно приходится лишь отыскивать свое собственное

местопребывание. Мыслить прямо посреди наук значит проходить мимо них без

презрения к ним.

Мы не знаем, какие возможности приберегает нашему народу и всему Западу

судьба западной истории. Внешнее складывание и устроение таких возможностей

и не самое насущное. Важно только, чтобы, учась мышлению, а вместе с тем по-

своему соуча мышлению, мы оставались на пути и в нужный миг оказались на

месте.

Нижеследующее пояснение по своим целям и значению остается в кругу того

самого опыта, на основе которого продумывалось «Бытие и время». Одно

совершающееся событие беспрестанно затрагивает мышление, не давая ему

покоя,— то, что хотя в истории западного мышления сущее с самого начала

мыслится в аспекте бытия, тем не менее истина бытия остается непродуманной

и как возможный опыт не только заказана мышлению, но и само же западное

мышление именно в обличье метафизики, пусть и не ведая того, скрывает от

глаз это вершащееся недопущение.

Приуготовляющее мышление необходимо остается в области осмысления

исторического совершения. История для такого мышления — не череда эпох, но

все одна и та же близость одного и того же,— это одно и то же без конца

затрагивает мышление не подлежащими никакому расчету способами судьбы,

меняя степень своей непосредственности.

Сейчас наше осмысление направлено на метафизику Ницше. Его мышление стоит

под знаком нигилизма. Вот как именуется историческое движение, распознанное

Ницше,— оно властно проникает уже и предшествующие века и определяет

нынешний век. Свое истолкование этого движения Ницше сводит в короткую

фразу: «Бог мертв».

Можно было бы предположить, что эти слова — «Бог мертв» — выражают мнение

атеиста Ницше, чисто личное, а потому одностороннее,— тогда нетрудно

опровергнуть его ссылкой на то, что в наше время очень многие посещают

храмы, перенося свои беды и тяготы на основе определенной христианством

веры в Бога. Однако остается вопрос, правда ли, что приведенные слова Ницше

— лишь экзальтированный взгляд мыслителя, о котором вам не преминут

напомнить, что напоследок он сошел с ума? Можно еще спросить: не

выговаривает ли здесь Ницше то самое слово, которое непрестанно молчаливо

произносилось все время, пока только историческое совершение Запада

определялось метафизически? А потому мы, во всяком случае, не должны

спешить выносить свое суждение об этих словах, но должны попытаться мыслить

их так, как они были задуманы. Поэтому весьма уместно отложить в сторону

любые поспешные мнения, которые, как только страшные эти слова произнесены,

торопятся поскорее занять место впереди.

В дальнейшем мы попробуем, рассуждая, разъяснить слова Ницше в некоторых

существенных их аспектах. Я еще раз напомним со всей остротою: слова Ницше

нарекают судьбу Запада в течение двух тысячелетий его истории. Мы же, сколь

бы неподготовленными ни были все мы, не должны думать, будто стоит нам

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12