соответствующий оригиналу книги), более известен под названием «Опьяненная
песнь», и такое наименование вновь великолепно передает в целом всю
эстетику, все умонастроение экстаза.
Как бы ни искажался Ницше своими первыми толкователями, его эстетика
героического экстаза была безошибочно вычитана в его произведениях, и она
произвела колоссальное впечатление на умы Европы. Что тут говорить, если в
России наряду с А.Н. Скрябиным, уже подготовленным к восприятию ряда идей
Ницше духовной традицией крайнего спиритуализма, идеи героического экстаза
были усвоены и А.М. Горьким, причем они вошли в самую глубину его
произведений. И знаменитые слова из пьесы «На дне» — «Человек — это звучит
гордо!» — конечно же выражают собой суть взглядов Ницше. Человек, о котором
заходит речь в этом столь выразительном восклицании, — это и есть человек,
стремящийся превысить себя в борьбе за себя же, человек, желающий и
«водящий» большего от себя и в себе. Не приходится и говорить о том, что
подобная откровенная, прямолинейная фраза была бы немыслима в творчестве
русских классиков XIX века. Однако у А.М. Горького, этого великого
писателя, характер творчества заметно меняется, приобретает новые черты; в
творчестве писателя появляется возможность прославления «чистого» героизма
вообще, чего прежде не бывало в русской литературе, но одновременно как-то
особо и, возможно, не без влияния Ницше, усложняются, или обостряются,
образы героев — так, что в персонажах обретаются — совсем неопосредованно,
или почти совсем неопосредованно — задатки как положительных, так и
отрицательных, дурных характеров. Одни резко сталкиваются с другими и
вместе явно не уживаются. То и другое словно болтается внутри личности, и
одно может неожиданно просматриваться через другое. Личности — с резкими
углами. Хотя все это в творчестве Горького создается на основе
реалистического образа: внутрь его сплошной и жизнеподобной цельности
закрадывается такая возможность сбоя и переосмысления. Достаточно сравнить
с этим хотя бы то, как часто в книге Ницше освещение и оценка событий и
характеров меняются на противоположные (особенно в четвертой, сказочно-
мифологической книге «Заратустры», предоставляющей до какой-то степени
возможность очеловечивания символически-экстатических персонажей
повествования). Экстатизм Ницше может проникать, таким образом, и в
традиционно-реалистическое литературное творчество, воспринимающее веяния
новой эпохи.
Естественно, что влияние Ницше на европейскую культуру, особенно на
западную, было в сущности универсальным, а формы преломления творчества
Ницше — почти бескрайне разнообразными. Это и должно было быть так, если
принять во внимание, что влияние Ницше не было, по существу, целостным, —
это сейчас мы приближаемся к тому, чтобы распознавать его противоречивую и
сложноустроенную целостность, — но раскладывалось на отдельные моменты и
мотивы, включая и мотивы совершенно искаженного, почти полностью ложного
истолкования Ницше. То, что при этом книга «Так говорил Заратустра» нередко
находилась в самом центре внимания, легко объяснимо, — 'ведь эта книга
представляет собою предельный и единственный во всем творчестве Ницше
пример поэтически-философского произведения, где стороны, поэзия и
философия, встречаются в единстве, где ни одна сторона не перевешивает.
«Так говорил Заратустра» — эта книга попадала в центр внимания читателей,
привлекая своей ложной понятностью: на деле, именно вследствие единства ее
поэтически-философского мифа, это, пожалуй, наиболее сложное создание
Ницше. Срединное по своему положению в творчестве Ницше, оно содержит в
себе всю полноту его философских идей.
Одной из идей, медленно вызревавших в мысли Ницше, была идея переоценки
всех ценностей. Именно так должен был называться капитальный его труд,
обдумывавшийся им в последние годы сознательной деятельности. Этот труд
должен был представить всю сумму философии Ницше. Однако эта идея
присутствует и в книге «Так говорил Заратустра» — не столько излагается,
сколько именно присутствует как глубокая основа мысли, к которой философ
должен подходить с самых разных сторон, пытаясь осмыслять ее. Коль скоро
идея переоценки всех ценностей получает здесь философски-поэтическое
освещение, этим уже оправдано центральное положение книги во всей истории
восприятия философии Ницше. И вот почему: то характерное для Ницше
самопонимание человека, человеческой личности, о каком уже шла речь, имело
еще некоторые важнейшие стороны. Поразительным образом эти стороны
связывают Ницше со всем мировосприятием его эпохи, — однако так, что это
нисколько не умаляет его роли первотворца и первоосмыслителя нового
человеческого образа.
Каков же этот образ человека? Вместе со всей естественной наукой своего
времени — а она тут прокладывала пути новому образу человека или даже,
скорее, проявляла, выводила наружу то, к чему склонялись сами же люди
середины XIX века, помимо всякой науки, — Ницше был убежден, что человек —
существо исключительно посюстороннее, что у него чисто чувственная,
материальная основа. Может быть, кому-нибудь покажется странным, что таков
был взгляд философа-«иде-адиста», но это так. Вот он, человек: он брошен в
этот мир, и ничего, кроме этой чувственности и материальности, у него и
рядом с ним нет. Нет и ничего потустороннего, нет ни богов, ни бога, ни
судьбы — вообще нет ничего, что бы извне, как сила духовная, определяло
жизнь человека и историю людей. Можно думать, что сам экстатический образ
человека у Ницше возник как бы на внезапно освободившемся пространстве, —
человек растет ввысь, может превышать самого себя, свою сущность именно
потому, что «наверху» нет никакого сдерживающего его или направляющего его
начала: человек сам определяет свое бытие, но между тем определяет и все
бытие. Бытие это в некотором, весьма глубоком, отношении есть все равно что
ничто, все равно что опустошенность, из которой исчезло все само по себе
высокое, идеальное. Однако главный факт — это то, что человек предоставлен
сам себе. Хочет он того или нет, он управляет собой, управляет историей, он
берет и себя, и свою историю в свои руки: он единственный, кто может
обладать ею. Поэтому ницшевский «сверхчеловек» (породивший в истории мысли
такую путаницу) — это всего лишь человек, до конца осознавший свою роль в
мире и понявший, что он, и только он — хозяин своей судьбы и своего бытия.
«Сверхчеловек» Ницше — это призыв понять, что положение человека именно
таково, и отделаться от любых иллюзий: религия, построенная на ней мораль —
это для Ницше всего лишь застарелые иллюзии. Бог для культуры — самое
высокое, а для Ницше самое низкое и позорное: веровать в бога в его глазах
стыдно и недостойно. Человек — один в мире, он в мире одинок. Именно этот
мир постигается затем как мир по существу внутренний, как внутреннее
пространство экстатической личности.
Такой новый образ мира и человека и означал переоценку всех ценностей.
Тут не было ничего надуманного! В этой переоценке отразилось лишь
последовательное додумывание до конца тенденций XIX века — тех, что
сказались и в естественной науке того времени, и в бессознательных
склонностях людей, и в самом искусстве. Была во всем этом и самая
благородная сторона: человек вдруг почувствовал себя хозяином своей судьбы,
своего положения в мире, ощутил себя независимым от какой-либо философии
или мировоззрения, какие он должен был бы непременно разделять. Был в этом
и какой-то новый источник человеческого достоинства, и момент равновесия
человека и мира, оборачивавшийся особой прочностью самоощущения. Так — в
наиболее благоприятных случаях. Ницше же вносил в эту ситуацию момент
агрессивного отрицания традиции, такой действительно нигилистический
момент, когда все старое, заветное должно было непременно рушиться.
Поскольку сфера устоявшейся веры и морали сокращалась, все это не могло не
повести к тяжелым конфликтам в душе многих, кто не способен был попросту
отказаться от привычных взглядов и в то же время не мог избежать неблагого,
разрушительного воздействия Ницше. Сейчас нам яснее, что Ницше, настаивая
на переоценке всех ценностей, невольно — как бы следуя прямоте и
«честности» своего мыслительного склада — закреплял некоторую преходящую,
характерную для середины XIX века ситуацию, некоторую иллюзию этого времени
— иллюзию, основанную именно на временном равновесии человека и мира,
человека и природы, иллюзию того, что отныне человек все сможет взять в
свои руки и сумеет управлять всем. В том числе сможет взять в свои руки
свою историю! Сама же история прекрасно опровергла подобные иллюзии. Однако
при своем колоссальном влиянии Ницше не мог не нанести тяжелейший удар вере
и морали людей: думая, что он пишет для совсем немногих («для всех и ни для
кого», как значится в подзаголовке «Заратустры»), Ницше на самом деле
предлагал людям следовать удобной для них иллюзии. Возвеличиваемая им
самоопределяющаяся, направляющая себя личность должна была породить
небывалое человеческое самоуправство. Так ярко сказавшаяся в Ницше иллюзия
полного человеческого самоопределения — она сказалась и помимо Ницше —
навлекла на человечество огромные беды. В иных же случаях Ницше сознавал и
открыто допускал, что человечеством управляют именно удобные для него
иллюзии, — знание, которое, казалось бы, могло способствовать тому, чтобы с
разоблачительным недоверием относиться не только к традиционным верованиям
и взглядам, но и к своим собственным мнениям и суждениям.
Мысль Ницше на деле совмещала в себе несовместимое, а такое совмещение и
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
