формами трагического мифа как таковыми и не дал в цельной системе всех его

моментов, так чтобы вполне ясна была их связь и взаимозависимость на почве

учения о первоуме и его меональных судьбах. Данную связь рассмотрел Лосев

А.Ф. в своей работе и сформулировал те необходимые содержательно-

мироощутительные моменты в форме трагического мифа, которые вытекают из

самой первоосновы всей философии Аристотеля – учения об умной энергии

Перводвигателя.

Он говорит, что, прежде всего, необходимо «преступление», т.е. «отдание

Умом и умами самих себя во власть инобытия, во власть лишения и материи, во

власть необходимости и случайности»[14]. Необходимо, чтобы Ум выходил из

повиновения самому себе и из блаженной самособранности, и начал

разрушаться, рассыпаться самый факт этого Ума. Другими словами, необходимо

преступление, связанное с рождением или гибелью того или другого живого

существа. Но совершаться это должно в высшем смысле бессознательно. Если бы

преступник действительно знал и помнил то, что он сам собой представляет и

чем в подлинном смысле является его жертва, то, разумеется, он никогда не

смог бы совершить никакого преступления. Преступление, т.е. самоотдание

себя во власть беспредельного самоутверждения и, следовательно,

самораспыления, возможно только в результате забвения себя как момента

всеблаженно-самодовлеющего Ума.

Но рано или поздно «приходит прежняя память о светлой и блаженной

нетронутости и невинности умных энергий самочувствия и – самодовления»[15].

Через те или иные событий приходит преступник, или кто-нибудь другой, к

узрению подлинной тайны преступления и, с припоминанием вечно-нетронутых,

блаженных радостей умного бытия, оценивается все совершенное с

уверенностью, не допускающей никакой условности. С раскрытием преступления

наступает время трагического пафоса. Т.е. «контраст блаженной невинности со

смрадом и суетой преступления, светлого и умного самоутверждения себя – с

мраком и скорбью самораспыления в смутных исканиях стать на место другого,

- этот контраст вызывает потрясение человеческого существа и создает пафос

трагизма»[16], о котором шла речь ранее.

Оценить и опознать преступление с точки зрения утерянного невинного

счастья, значит, начать труд по восстановлению попранного. Светлая

невинность должна восторжествовать. Это может совершаться в виде возмездия

или как-нибудь иначе. И если это сделано, тогда наступает очищение

страстей, «прошедшее через тьму и смрад преступлений и самозабвения»[17].

Понятия «страха» и «сострадания», через которые происходит очищение

души, определены Аристотелем следующим образом.

В). «Страх» и «сострадание».

Событие трагично только тогда, когда оно расценивается с точки зрения

того, что должно было бы осуществиться, но не осуществилось. Только когда в

той или иной форме присутствует эта оценка с точки зрения высшего,

нетронутого и невинного, можно говорить о трагичности случившегося. Эта

оценка, восстанавливающая высшие законы жизни и необходимо оправдывающая их

именно в силу того, что они в данном трагическом случае нарушены, может

быть дана в самых разнообразных формах. Наиболее непосредственная форма

этой оценки – это страх и сострадание, введенные Аристотелем как

необходимый момент самого понятия трагического мифа. В «Риторике» он

говорит: «Пусть будет страх некоторого рода неприятное ощущение, или

смущение, возникающее из представления о предстоящем зле, которое может

погубить нас или причинить нам неприятность»[18]. Человеку страшно то, что

непосредственно может причинить страдание. Страшными могут быть: признаки

вещей и событий, способные разрушить счастье и причинить вред; вражда и

гнев опасных людей; несправедливость, обладающая силой; оскорбленная

добродетель, обладающая силой, и т.д. Не испытывают страха те, кто считает

себя обеспеченными от страдания, а испытывает страх тот, кто, как ему

кажется, может пострадать от тех или иных людей или вещей. С другой

стороны, не переживает страха тот, кто уже перенес все возможные страдания

и несчастья. Значит, для того, чтобы испытывать страх, «человек должен

иметь некоторую надежду на спасение того, за что он тревожится. Тут

происходит размышление о том, как можно было бы его спасти, а о безнадежном

никто не размышляет»[19]. Таким образом, страх, по Аристотелю, есть:

неприятное ощущение, или смятение, возникающее из представления о

предстоящем зле, которое может погубить человека или причинить вред ввиду

своей непосредственной близости, но которое все еще оставляет у него

надежду на минование этого зла. В применении к трагическому мифу страх

делается неприятным ощущением активного выхода из подчинения мировым

законам, так что есть надежда на восстановление попранного и поруганного.

В Риторике Аристотель дает и анализ сострадания. «Пусть будет

сострадание некоторого рода печаль при виде бедствия, которое может повлечь

за собой гибель или вред и которое постигает человека, этого не

заслуживающего, [бедствия], которое могло бы постигнуть или нас самих, или

кого-нибудь из наших, и, притом, когда оно оказывается близким»[20]. Чтобы

почувствовать сострадание, человек должен считать возможным, что сам он,

или кто-нибудь из его близких, может потерпеть какое-нибудь подобное

бедствие. Люди, совершенно погибшие, не испытывают сострадания, так как, по

их мнению, они уже все потерпели и больше им нечего терпеть. Также не

испытывают сострадания и люди вполне счастливые, так как, обладая всеми

благами, они, конечно, обладают благом и независимости от всяких бедствий,

а сострадать – значит вникать в бедствие другого, следовательно, сострадать

может тот, кто считает для себя возможным потерпеть, т.е. люди, уже

пострадавшие и избежавшие гибели. Сюда относятся: и зрелые люди, по опыту

или в силу размышления знающие об опасностях жизни; и люди слабые и

трусливые, обладатели семьи и близких людей; и люди, состоящие во власти

страстей, аффектов и пр., поскольку такие люди, будучи всецело поглощены

своим состоянием, не могут размышлять; и люди, считающие хотя бы некоторых

других людей хорошими и не заслуживающими несчастья. Аристотель дает

длинное перечисление обстоятельств, вызывающих сострадание: все горестное и

мучительное, способное повлечь за собой гибель, бедствия от судьбы,

различные роды смерти, раны, побои, старость, болезни, насильственная

разлука, позор, слабость, увечье и т.д. В итоге можно сказать, что

сострадание, по Аристотелю – это скорбь при виде бедствия, которое может

повлечь за собою гибель или вред и которое постигает человека, этого не

заслуживающего, бедствия, которое могло бы постигнуть или нас самих или

близких нам, и притом, когда оно окажется непосредственным. Сострадание

предполагает в сострадающем средину между страдающим и счастливым

состоянием и сочувственную оценку того, кому сострадают. Сострадание –

также середина между мужественной страстью (гнев, смелость), стремящейся к

овладению и победе, и высокомерием, не рассуждающим о том, что можно

потерпеть, и не преодолевающим ничего противного, т.е. тут одновременно и

преодоление страдания и подчиненность ему, согласие на него. В применении к

трагическому мифу сострадание «есть оценка преступления или жертвы

преступления с точки зрения чуждости их в глубине своего существа

преступлению как таковому и вера в то, что нарушение законов ума произошло

не по вине ума, но – иного, инобытия»[21].

Страшное и жалкое должно быть имманентно самому мифу, т.е. вытекать

только из сцепления самих происшествий. «Страшное и жалкое, - пишет

Аристотель, - может быть произведено театральной обстановкой, но может

также возникать и из самого состава событий, что имеет [за себя]

преимущество и составляет признак лучшего поэта. Именно, надо и без

представления на сцене слагать миф так, чтобы всякий, слышащий о

происходящих событиях, содрогался и чувствовал сострадание вследствие

[изображаемых в пьесе] происшествий: это почувствовал бы каждый, слушая миф

«Эдипа». Достигать же этого путем театральной обстановки менее всего

художественно и нуждается [только] в хорегии. Те же, которые путем

сценического представления изображают не страшное, а только чудесное, не

имеют ничего общего с трагедией, так как от трагедии должно искать не

всякого удовольствия, но [только] ей свойственного. А так как поэт должен

доставлять помощью художественного изображения удовольствие, вытекающее

из сострадания и страха, то ясно, что именно это должно заключаться в самих

событиях»[22]. Аристотель указывает на некоторые типы построения

трагического сюжета в зависимости от имманентности ему страха и

сострадания. Так, если враг заставляет страдать врага, то он не возбуждает

сострадания, равно как и лица, относящиеся друг к другу безразлично. Но

когда эти страдания возникают среди друзей, например, если брат убивает

брата, или сын – отца, или мать – сына, тогда трагический миф дает

подлинный страх и сострадание; и другие случаи. Тот же закон страха и

сострадания заставляет поэта давать определенную характеристику и своим

героям, и их поступкам. «Ясно, что не следует изображать благородных людей

переходящими от счастья к несчастью, так как это не страшно и не жалко, но

отвратительно, ни порочных [переходящими] от несчастья к счастью , ибо это

менее всего трагично, так как не заключает в себе ничего, что [для этого]

необходимо, т.е. не возбуждает ни чувства справедливости, ни сострадания,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11