ускользает»[9].

Необходимость трансцендентальной рефлексии в современной форме

вызывается не существованием и не требованием наук о природе, что актуально

для Канта, но существованием того непознанного, которое непрестанно

призывает человека к самопознанию, безмолвного, но готового вот-вот

заговорить.

Теперь вопрос встает не о том, как опыт природы допускает

необходимые суждения, но о том, как человек может мыслить то, что он не

мыслит, как занимает он то место, которое постоянно от него ускользает, как

оживляет он тот свой облик, который предстает перед ним как нечто внешнее.

Как человек может быть той жизнью, чьи скрытые силы выходят далеко за

пределы того опыта, который ему дан? Как может он быть субъектом того

труда, законы и требования которого давят на него как внешнее принуждение?

Как может быть он субъектом того языка, который образовался за тысячелетия

до него, смысл которого почти не различим в словах? « Это четырехкратный

сдвиг кантовского вопроса: речь идет уже не об истине, но о бытии; не о

природе, но о человеке; не о возможности познания, но о возможности

первоначального непонимания, не о необоснованности философских теорий перед

лицом науки, но об охвате ясным философским сознанием всего того мира

необоснованного опыта, где человек не узнает себя»[10].

В месте сдвига трансцендентального вопроса современная мысль заново

прорабатывает тему cogito. Однако современная мысль не реализуется всецело

по принципам картезианского cogito. У Декарта речь шла о том, чтобы выявить

такую мысль, которая была бы наиболее общей формой любой мысли, даже

ошибочной или ложной и тем самым могла их обезвредить. А уже после этого

объяснить их и найти способ к их предотвращению. На основе всего

необоснованного опыта мысли, Декарт сделал вывод, что даже мысли, не

прошедшие проверку опытом фундаментального сомнения, не могут не быть

мыслями. Более того, мысль о неосмысленном, о неистинном или химерическом,

является ни чем иным, как вместилищем всякого опыта. Cogito – это нулевая

точка, где определенный смысл и бессмыслие сливаются в одной точке. Точка

нерушимой достоверности, «неуязвимая для любого определенного противоречия

между разумом и неразумием, она является той точкой, исходя из которой

может появится как таковая и быть высказана история определённых форм этого

противоречия»[11].

В современном cogito, речь идет о том, чтобы понять все значение

того промежутка, который соединяет сознающую себя мысль и ту ее часть,

которая укореняется в немыслимом. Функция cogito уже не в том, чтобы

показать, как мысль, которая утверждает себя повсюду, где она мыслит,

должна приводить к аподиктическому существованию, но в том, чтобы показать,

как мысль, наоборот, может ускользать от самой себя и приводить к

разностороннему вопрошанию о бытии.

Cogito в этой своей новой форме будет уже не внезапным прозрением

того, что всякая мысль есть мысль, но постоянным вопрошанием о том, «как же

мысль может обретаться одновременно и вдали и вблизи себя». Это

двунаправленность современного cogito объясняет почему «я мыслю» не

приводит с очевидностью к «я существую». Обнаруживается, что «я мыслю»

лишь «как бы» присутствует во всей толще языка и уже более невозможно из

него вывести самоочевидное утверждение «я существую». Я уже не могу

сказать, что я есмь тот язык, на котором я говорю, в котором моя мысль

плавно проникает в систему присущих ему возможностей. Но существует в таких

напластованиях, актуализировать которые моя мысль не в состоянии. Я мог бы

сказать, что я есть и не есть одновременно тот самый труд, который

осуществляю, жизнь, которую я чувствую внутри себя, язык, на котором я

говорю.

Современная форма cogito не приводит к утверждению бытия, оно

открывает возможность целого ряда вопросов о бытии, но главное она

конституирует пространство, в котором возникает проблема и требование

идентичности, как особого вида стратегических практик мысли. И,

одновременно, проблема идентичности становится главной онтологической

проблемой. Чем же должен быть я, тот я, который мыслит и который есть моя

мысль? Чем должен я быть, чтобы стать тем, чего я не мыслю, чтобы мысль моя

стала тем, чем я не являюсь сам? Так устанавливается некая форма

рефлексии, весьма далекая и от картезианства и от кантовского анализа, в

которой впервые встает вопрос о бытии человека в том измерении, где мысль

обращается к немыслимому.

Как только возник человек как позитивный образ в поле знания,

одновременно с ним появляется и немыслимое, как результат утраты

привилегированного положения мысли мыслящей самое себя. На археологическом

уровне человек и немыслимое - как «те скрытые механизмы, безликие

причинности, весь тот теневой мир», который, так или иначе, называется

бессознательным – современники.

Человек вообще не мог бы обрисоваться как конфигурация в современной

эпистеме, если бы одновременно с ним в себе и вне себя мысль не обнаружила

некую инертную плотность, в которую она погружена, некую немыслимость. Это

темное место, в котором видят глубинную область природы человека.

Немыслимое по отношению к человеку есть Иное порожденное не им и не в нем,

но рядом и одновременно, «в необратимой двойственности». Немыслимое никогда

не рассматривалось отдельно и самостоятельно от человека, везде оно было

неизбежным двойником, который предстает рефлексивному знанию как нечеткая

проекция самого человека с его истиной, но в то же время играет роль

основы, позволяющей человеку вернуться к своей истине.

Роль мысли, ее собственное начинание заключается в том, чтобы

приблизить это Иное к себе. «Все современное мышление пронизано

необходимостью помыслить немыслимое, осмыслить содержания «в себе» в форме

«для себя»; снять с человека отчужденность, примирив его с собственной

сущностью, раскрыть горизонт, дающий фоном опыту непосредственную

обнаженную очевидность, снять покров с Бессознательного, углубиться в его

безмолвие или вслушаться в его нескончаемый шепот»[12]. Для современного

опыта сама возможность утвердить человека в знании предполагает некий

императив, возбуждающий мысль изнутри в форме ли политики, гуманизма,

морали. Мысль здесь является одновременно и рефлексией, и преобразованием

способа бытия того, о чем она рефлексирует. Мысль, пытаясь раскрыть

немыслимое, или приближает его к себе, или же отталкивает, во всяком

случае, оно тем самым изменяет человеческое бытие.

Так и современная форма этики не формулирует никакой морали,

поскольку всякий императив помещается внутри мысли и ее направленности на

схватывание немыслимого. То, что составляет теперь единственную форму и

содержание этики – это только лишь рефлексия, осознание, прояснение

безмолвного, лишь возвращение речи немоты, которая отрывает человека от

самого себя. Современное мышление никогда не было способно предложить какую-

нибудь мораль, она понимается, прежде всего, как определенный способ

действия. Для современного мышления мораль невозможна, поскольку с XIX века

мысль уже вышла за пределы себя самой в своем собственном бытии, уже не

является более только теорией. В отличие от наук о природе, познание

человека всегда уже связано с этикой и политикой, а современная мысль

обращает свой взгляд в том направлении, где Иное в человеке должно стать

ему Тождественным.

Человек как объект и субъект познания возник на стыке эпистемы

классической и современной, на стыке двух форм этики древней (в виде

стоицизма или эпикуреизма, а затем и религиозной морали) и современной,

которая напротив не формулирует никакой морали. На этом переломе находиться

открытие Кантом субъекта: поскольку он разумен, сам себе дает свой

собственный закон, который является универсальным законом.

Стремясь самоопределиться в качестве живого существа, человек

обнаруживает свое собственное начало лишь в глубине жизни, начавшейся

раньше него; стремясь понять себя как трудящееся существо, он выявляет, что

формы труда уже подчинены обществу и его институтам; стремясь определить

себя в качестве говорящего субъекта по ту сторону всякого уже сложившегося

языка, он сталкивается лишь с возможностями уже сложившегося языка. Отсюда

фундаментальная невозможность вернуться к своим собственным истокам.

Лишь на основе всегда уже начавшегося человек может помыслить то,

что имеет для него значение первоначала. На археологическом уровне

первоначало – это, прежде всего, тот способ бытия, которым любой человек

сочленяется с уже начавшимся трудом, жизнью и языком. «Место человека в

современной эпистеме в том углу, где он трудиться, сам того не ведая в мире

труда, совершаемого уже многие тысячелетия; где он живет в своей

неповторимости и единственности той жизнью, начало которой идет от первых

органических соединений; где он складывает фразы из слов, которые древнее

памяти»[13].

Проблема идентичности как форма современной рефлексии требует

осознания уровня первоначального, постоянно ускользающего в складки

неразличимости, самой возможности существования меня на поверхности всего

пространства знания. Требуется, чтобы неведение это каким-то образом было

осознано, поскольку именно здесь посредством осознания люди вступают в

общение и оказываются в сплетенной сетке понимания. Но осознание это все же

ограничено, косвенно, частично, поскольку оно затемнено областью, в которой

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11