оправданности и привлекательности — рождает то, что Фуко назвал знанием о
предмете. Знание, оказывается, напрямую зависит от степени «развитости»
порока — будь он сексуальным (а оно для властности патологично) или же
просто преступным. Не является то, что попадает под внимание власти,
априорно развитым и представленным в дискурсе о нём, а, наоборот, чем
больше власть увлечена предметом, чем больше предполагаемых и явных
беспокойств он ей доставляет, тем совершеннее представление власти о
предмете, тем больше путей пролагает она к нему.
Знать нечто значит знать определённо или не знать ничего другого, в
конце концов, ничего другого, кроме самого знания. Так определённое Когито
может работать и в качестве дискретной структуры множественных очагов
власти, связность в отправлениях которых теоретически регулируется самой
формой знания, т. е. Когито, а на практике общей формой их
функционирования — политическим консенсусом лишь по видимости
противоборствующих властных структур (политико-экономических, социальных
институций).
Когито в такой распылённой по множеству инстанций власти форме неявно
прописано уже в экзистенциалистском варианте феноменологии. «Научное
исследование является ничем иным, как усилием и стремлением к присвоению.
Открытая истина, как и произведение искусства, есть моё знание; оно
является ноэмой мысли, которая раскрывается, только когда я формулирую
мысль, и которая поэтому появляется определённым способом, и я
поддерживаю её существование. Именно мной раскрывается лицо мира. В этом
смысле — я его творец и владелец. Не потому, что я считаю открытый мной
аспект бытия чистым представлением, а потому, напротив, что этот
открываемый мной аспект существует реально и глубоко… но я снова нахожу
независимость, аналогичную независимости произведения искусства, в
свойстве истины моей мысли, то есть в её объективности. Эта мысль, которую
я образую и которая получает от меня своё существование, продолжает в то
же время своё существование посредством одной себя в той мере, в какой она
является мыслью всех»[8] (Сартр). Власть произведения искусства сродни
всякой другой и имеет в виду один и тот же механизм функционирования:
власть настаивает на своей истине в той же мере, в какой настоятельна сама
истина (для всех) для неё, поскольку это истина власти творить мир. Так же
в любом порядке властных отношений. Даже если претензия на творчество
только претензия, сама форма когитальной её развёртки задаёт презумпцию
собственной невиновности в аффективных порядках её явления.
Бессознательное власти — знание. Бессознательное знания — власть.
Именно поэтому, всё власти — маскарад потерявшего лицо творца, хочет
он этого или не хочет. Вообще знания Фуко видит в действиях власти. Ей
необходимо опередить, усмирить, для этого определить место предмету не в
поле его функционирования, а в ряду явлений, о которых властью уже создано
представление. Создается некий обоюдоприятный комплекс существования. Ведь
и власти тоже нет без того, чтобы она не сопровождалась порожденными ею же
проблемами знания. И не то, чтобы сопровождалась, сама власть существует
только в знании, которое само же и было ею продуцировано. Без знания как
опоры своему существованию власть не смогла бы реализоваться. Пересмотр и
отказ её от основополагающих принципов, соответствующих основам знания,
грозит не шатанием и неопределённостью её в самоидентификации, а её полным
уничтожением. Можно ли говорить в этой связи о слиянии власти и знания в
одной точке — точке предмета? Или скорее о выразимости власти только в
одной форме — в форме знания и представимости в одном виде — предмета?
Формы власти получают цель и содержание лишь благодаря власти, которая их
использует.
§2. Взгляд как антропологическая составляющая властных
отношений. Захват объекта.
Именно об отношениях влияющего и влияния и ведет речь Лакан, когда
говорит о рождении субъекта в разрыве взгляда и глаза. Вооруженный желанием
субъект встречается с объектом, в этот момент и фиксируется вывод из поля
реального символического регистра. Разрыв происходит не только между
взглядом и глазом, пониманием и чистым видением, но и между тем, что
указывает на субъекта и самим субъектом. Властное влияние здесь в
овладевании, захвате деформированным реальным пространством субъекта,
обладающего желанием.
Производство в поле взаимоопределённости желания по обладанию друг
другом оказывается более чем закономерным. Образование ауры
взаимопритяжения движет процессом. Желание расставляет точки соответствия,
в которых соприкасаются потоки встречных обликов, предлагаемых к
объективации друг другом. В открытости обоюдных симпатий читаются пути, по
которым, возможно, будет осуществляться движение по переводу в новое
состояние. Продвижение по этим путям, скрашиваемым и даже направляемым
желанием, совершается способом, который по мере своего разворачивания
выкристаллизовывает образы модифицирующихся объектов. Желание облегчает
тяготы действования властного субъекта и при своём необходимом присутствии
не выявляет, но представляет формируемое. Причём это представление не имеет
в виду объективацию облика в какой-либо наличности, а речь может идти лишь
о призыве к воображаемому, получающему своё закрепление в символическом.
Взгляд и глаз — лишь удобное указание Лаканом на процессы,
происходящие в человеке, и затрагивающие суть его, так как они напрямую
ведут к точке, где пересекаются регистры реального, воображаемого и
символического, что фиксируют силы желания, его возникновение и проявление.
Эта точка не представляется иным, кроме как метафорическим образом, скорее
даже это не точка, а полное её отсутствие, так как на её месте
обнаруживается разрыв, раскол. Но это специфического рода все равно
маркировка, демонстрация начала работы в переплетении сознательного и
бессознательного. Вывод на речевую поверхность, к осознаваемому структур
бессознательного, о существовании которых заявляет работа желания,
осуществляется именно с того момента, когда глаз начинает работать как
взгляд, а взгляд начинает в своём всегда безмолствии «сообщать»,
«говорить».
Путь сознания оказывается таковым, что именно взгляд и переводит для
сознания поле реального в воспринимаемое, а значит взгляд, в продолжении
придания ему властных характеристик не только служит для «захватнических»
целей при начале отношений субъекта и объекта вообще, но и является
единственным проводником по пути желания. Объект желания импульсирует,
источает из себя субстанцию влечения, которая формирует образ объекта у
субъекта. До взгляда же, в иллюзии о нем лишь как о средстве, нет дела.
Взгляд же удивляет тем, как отмечает Сартр, что не только не является
средством, обслуживающим некие процессы сознания, но сам структурирует
пространство, расставляет приоритетные точки его бытийного статуса,
определяет в уровне реального то, что нанизывается на его лучи, исходящие
из тела субъекта. Взгляд — это порядок, это схема уже не реального, но
некогда бывшего им. О какого класса порядке можно здесь говорить? Есть ли
это первичная схема, лишь только начало отношений субъекта и окружающего
мира или же речь уже законченной символизации, опыте собственно мира
субъектного?
Но взгляд сам обнаруживает себя, по Сартру, в момент не восприятия им
реального, это всего лишь глаз, а тогда когда он ощущает себя под другим
взглядом, чувством, свидетельствующим об этом, является стыд. «Быть
увиденным конституирует меня как бытие без защиты перед свободой, которая
не является моей свободой»[9].
Аспекты властного существования трансформированы, властвующий,
постигающий мир взглядом, субъект перестает существовать как господин,
объективирующий действительность. Лишь благодаря взгляду, даже именно
только взгляду, субъект-взгляд сам сбегает в ту плоскость, где он
становится в момент на него взирания не господином, а рабом. Погнавшийся
вслед за желанием к структурированию объекта, в момент встречи с другим
взглядом, он обнаруживает, даже не видя другого взгляда, себя. То есть под
другим взглядом опознает не только себя как взгляд, но себя как взгляд и
как раба. Субъект, являясь объектом, на котором сходятся лучи чужого
видения, которые его просвечивают, которым субъект по аналогии присваивает
собственную, бывшую и заявленную некогда мощь господства и
всепроникновения, оказывается рабом. Сартр пишет о том положении, при
котором субъект оказывается под оценками свободы, которая не является
собственно свободой субъекта, а именно свобода, осознаваемая субъектом, как
свобода чужая, и сигнализирует субъекту об опасности его положения. Стыд —
лакмусовая бумажка осознания и себя как взгляда, и как раба, и чужой
давящей свободы, и опасности, которая есть «постоянная структура моего
бытия-для-другого»[10]. Остается несколько расплывчатым переход от
осознания, что есть свобода меня, к наделению ею другого, демонстрирующего
взгляд. И не призрачно ли здесь рабство? Ведь отчуждение моих способностей
через чужой взгляд производится только как учреждаемое самим субъектом,
даже не видимое, тем более не реальное?
Взгляд у Сартра восстанавливает всю целостность структуры
интерсубъективности, заявляя о рождении социальности как рода межличностных
отношений. Ведь именно при встрече собственного взгляда и взгляда чужого и
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17
