коннотативное и денотативное, означающее и означаемое. Сам язык не является

нейтральным средством коммуникации, а пропущен через механизмы вторичного

означивания (идиоматические смыслы, жанровые конвенции и т. п.), которые

имеют идеологическую природу и обеспечивают языку социальную действенность

и статус дискурса. Барт связал идеологию с феноменом коннотации, т. е.

рассматривает идеологию как некое знаковое образование. Таким образом,

власть, по Барту, осуществляется в форме дискурсивных стратегий, на службе

у которых оказывается индивид в силу самого факта употребления языка, и

которые в совокупности образуют первичный уровень принуждения. Идеология

непрерывно ведет борьбу за свое существование, конкурирует с другими за

первое место и за широту охвата в принуждении, в котором она стремится

подавить личностное индивида и всякую его ответственность.

Но что же власть? Частота обращаемости к ней свидетельствует, по

словам Бодрийяра, о том, «что её больше нигде нет»[2]. Развалилась попытка,

пишет Бодрийяр, власти быть самой по себе как формирующей антагонизмы, нет

власти тем более как юридически оформленной силы, нет её и в рассеянности,

децентрации (сама такой формой свидетельствует о своем распаде, Фуко лишь

актуализировал дискурс, это дискурс жил как власть, не власть), сила

желания как основа поступков власти оказывается не вполне удовлетворяющей.

Власть сама из себя, власть сама для себя — это не свидетельствует ещё о

том, что она существует. Сопровождение процесса производства властью

разрушается: «ей не удаётся больше производить реальность, воспроизводить

себя в качестве реального»[3]. Она не может заставить чего-то что-то

обозначать. Она становится в обращаемости к самой себе симулякром. Власть,

существующая в кругообороте совращения, — вот такая антропоморфизация

власти ведет к её схватыванию и размещению в символическом пространстве.

Глава 2. Роль власти в реорганизации пространства социума.

§1. Пути распространения властных отношений.

Власть отчетливо имеет свое проявление в поле социальности. Лик её

размыт, действие же, наоборот, очень определённо. Отчётливость проявления в

поле функционирования власти её инструментов намекает на её присутствие.

Укрепление воли к власти в актуальном — это и есть рождение власти как

постоянно действующего, исторически пришпиленного её технического

воплощения. Власть исторична настолько, насколько воля к власти переводится

в бытие форм властвования. Лишь только начавшая оправдываться социальным

пространством, т. е. узаконенная, власть сразу приобретает статус

функционирующей со всеми присущими этому определённостями:

структурированием, органами, техниками и, главное, произведённым эффектом.

«Власть — это знак существования, и сообразно тому нет средств власти самих

по себе, но свое значение эти средства обретают благодаря бытию, которое их

использует»[4]. Юнгер настаивает вслед за Ницше на том, что сама по себе

истина требует своего выражения в лице воли к власти. Власть «неразрывно

связана с прочным и определённым жизненным единством, с не подлежащим

сомнению бытием, — и именно выражение такого бытия является властью»[5]. А

это выражение не представляется Юнгеру иным, кроме как актуальным,

явленным, пробивающим действительность. Отсюда и бесспорность

неабстрактного существования власти.

Бытование власти неявно, но это не значит, что сила её воздействия

вследствие её такого абстрактного существования преуменьшается. Или же что

властные отношения по степени их интенсивности градируются от так

называемого в социальном смысле «центра власти», видимого головного

института (к примеру, декана или «Москвы») до совсем, казалось бы,

незначительных элементов (дневника школьника, например, или чей-либо

рассказ об исповеди). То, что власть не централизована, а рассеяна,

всеохватна, видима в любом движении социально установившегося было с

блеском продемонстрировано Фуко в работах по истории сексуальности или

рождению тюрьмы.

Властные структуры, пишет Фуко, не единичны, но множественны, не

очевидны, но скорее влияют подспудно, не обязательно жестки в своей

диктатуре, но иногда мягки и вкрадчивы, не топорны, но изобретательны до

утонченной искусности. «Власть нельзя выводить из какой-то точки, очага

суверенности, института господства, распространяющегося от высшего к

низшему. Власть исходит отовсюду, и поэтому она вездесуща и является

совокупным эффектом различных флуктуаций»[6]. Попадание в сети властных

отношений неотчетливо, а порой даже и после выхода из них не приходит к

субъекту осознание того, что он там побывал и даже подвергся их

воздействию. Фуко обрисовывает пространство социальности как полностью

структурированное и насквозь пропитанное властными отношениями. «Под

властью — пишет Фуко — следует понимать, прежде всего, множественность

отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются, и

которые конститутивны для её организации; понимать игру, которая путем

беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и

инвертирует; понимать опоры, которые эти отношения силы находят друг в

друге таким образом, что образуется цепь или система, или, напротив,

понимать смещения и противоречия, которые их друг от друга обособляют;

наконец, под властью следует понимать стратегии, внутри которых эти

отношения силы достигают своей действенности, стратегии, общий абрис или же

институциональная кристаллизация которых воплощаются в государственных

аппаратах, в формулировании закона, в формах социального господства»[7].

Власть, по Фуко, нарождается сама и продуцирует сопутствующие ей единицы

пространства с целью производства знания. Не нечто предстает перед обликом

властных проявлений для того, чтобы быть замеченным властью во всей своей

полноте, а сама власть обустраивает окружающее себя пространство таким

образом, чтобы всему неявному, амёбному, но функционирующему самостоятельно

придать облик. Довластное заманчиво для власти потому, что содержит в себе

нечто угрожающее её существованию. В случае сексуальных практик — это не

поддающаяся управлению и даже описанию, и рационально обоснованным схемам

поведения сила желания, сексуальное поведение, а на рубеже XIX — XX веков и

половое влечение. Своим богатством, полнотой захвата, вовлеченностью,

тотальной отстранённостью секс не может не составить конкуренцию власти в

её всеопределяемости. Или же вообще как в случае с «социально опасными»

типами власть напрямую пропагандирует своё противоборство с указанными

индивидуумами, создает обширнейшую, постоянно модифицирующуюся сеть

механизмов, тактик, приёмов, институтов, предписаний с целью подчинения

неблагополучных.

Власть дешифрует конкурирующие с ней проявления (в том числе и

сексуальные) в поле правила, закона, где уже установлены соответствующие

регулятивные экзекуции. Запрет устанавливается в трёх формах: что нечто не

должно существовать, о нём не должно говорить, или оно не разрешено. В этом

контексте власть свои действия схематизирует в юридическую форму.

«Повинующийся субъект» — основной итог подчинительных мер.

Сексуальность заключается в скобки, управление ею осуществляется

только в пределах, предписанных ей для её же существования. Социологически

явленное перекрывается по всем выказываемым фронтам, создаются

соответствующие препоны и предписательные правила. В практике признания

через дискурс множится и сама власть. Создаются позиции, по которым можно

«управлять» сексуальностью: и обсуждение с учеником возможных сексуальных

проблем, и выявление психиатром причин преступления у заключенного в

пластах бессознательного, и медицинский осмотр тела, и контроль за

рождаемостью и поведением семейной пары. Тело как орган, могущий источать

удовольствие и доставлять наслаждение, а также тело как воспроизводитель,

способствующий увеличению потомства, попадает под особый взгляд власти, она

пытается удержать её в своем владении как физически сдерживающе (например,

производя презервативы) так и вводя его в оборот при анализе сексуального в

речи, в дискурсивной практике (обсуждая, например, гигиенические правила

ухода за телом).

Управление делами секса и подчинение преступника тюрьмой — эти примеры

наиболее показательны с точки зрения демонстрации степени развитости власти

и её механизмов, институтов, методов, практик. Сексуальность деформируется

машинерией властных отношений как «конкурирующему» в деле подчинения

человека, тюрьма же призвана заглушать его потуги возможного и

действительного бунта.

Множатся формы представимости власти как при поимке, осуждении,

наказании преступника, так и при профилактических методах, предпринимаемых

властью, чтобы преступление не могло иметь место. Сама власть, как и в

случае с обузданием секса, раскидывается сетью способов встречи

наказываемого человека и предъявляет ему, выражая общественный договор,

поле досудебных, судебных и послесудебных практик. Всё, от суровости

заключения до правил поведения в местах лишения свободы, направлено на

подчинение тела и души осужденного, вовлечение его в оборот представлений,

навязываемых властью.

Власть, формируясь в своих проявлениях и формируя облик того, на кого

направлена, изобретает широчайший ассортимент техник своего проявления. В

процессе обнаружения ею ещё не попавшего под воздействие субъекта власть

сопровождает его «пленение» благородной целью в смысле видимой социальной

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17