технической революции.
«Мировая война -- событие, превосходящее по размаху Французскую революцию»,
-- провозглашает Эрнст Юнгер в своем знаменитом эссе 1930 года «Тотальная
мобилизация»[15]. Переживание войны и фронтовой опыт (Кriegserlebnis,
Fronterlebnis) занимают, пожалуй, центральное место в мироощущении
поколения, к которому принадлежал Юнгер, прошедший всю войну и награжденный
осенью 1918 года высшим прусским военным орденом «Pour le mйrite». Первая
мировая война воспринимается как событие, радикально определившее
исторические черты новой эпохи, ознаменовавшее поворот, смену эпох[16]. В
событии войны Юнгер открывает огромный революционный потенциал. А именно,
благодаря осмыслению войны как космического феномена жизни, примиряющего и
объединяющего в себе дневную и ночную стороны, он фиксирует переход войны
из частичного состояния в состояние тотальное. Такое понимание войны как
тотальности позволяет Юнгеру увидеть в технической революции современности
скрытый «военный потенциал», potentiel de guerre. Более того, в той мере, в
какой техника обнажает свой военный характер, она выдает связь с жизнью,
является «инструментом жизни». Превосходный физиогномист эпохи, Юнгер
фиксирует рождение «новой действительности» современного мира из «стальных
гроз» Первой мировой войны, которая представляет собой планетарный
технический процесс. Военный потенциал техники, считает Юнгер, впервые
заявил о себе в крупных технических сражениях Первой мировой войны,
последовавших за битвой на Сомме 1916 года: «В смертельно искрящихся
зеркалах сражения военной техники мы узрели крушение безнадежно потерянной
эпохи».
Прежде чем превратиться в «безличную волну уничтожения», potentiel de
guerre должен был сформироваться в ходе работы. А если в современном
техническом мире война непосредственно связана с «рабочим тактом
гигантского производства», т. е. зависит от степени вооружения, то ее исход
определяется уже не в битвах армий всеобщей воинской повинности, а в битве
армий работы. Это означает, что более невозможно различить «работу в целях
мира» и «работу в целях войны» -- иными словами, стирается грань между
войной и миром. Тотальность, присущая новому типу войн XX века, не
оставляет места подлинному миру. Поскольку отношение к технике является
общим знаменателем для воина и рабочего, то функция современного воина
получает рабочее определение, а функция современного рабочего --
определение военное. Солдат становится рабочим в гигантском техническом
аппарате, а рабочий -- солдатом, от деятельности которого зависит результат
войны.
В эссе начала 30-х годов «Тотальная мобилизация» (1930) и «Рабочий» (1932)
Юнгер приходит к определению техники как «тотальной мобилизации».
«Тотальная мобилизация» есть не что иное, как метафизический характер
современности, охватывающий все жизненные отношения и без остатка
подчиняющий их единственной цели -- вооружению. «Картина войны как некоего
вооруженного действа… вливается в более обширную картину грандиозного
процесса работы. Наряду с армиями, бьющимися на полях сражений, возникают
новые армии в сфере транспорта, продовольственного снабжения, индустрии
вооружений -- в сфере работы как таковой… В этом абсолютном использовании
потенциальной энергии, превращающем воюющие индустриальные державы в некие
вулканические кузницы, быть может, всего очевиднее угадывается начало эпохи
работы -- оно делает мировую войну историческим событием, по значению
превосходящим Французскую революцию. Для развертывания энергий такого
масштаба уже недостаточно вооружиться одним лишь мечом -- вооружение должно
проникнуть до мозга костей, до тончайших жизненных нервов. Эту задачу
принимает на себя тотальная мобилизация, акт, посредством которого широко
разветвленная и сплетенная из многочисленных артерий сеть современной жизни
одним движением рубильника подключается к обильному потоку военной
энергии».
Один из важнейших моментов юнгеровского диагноза современности заключается
в узнавании того, что «в эпоху масс и машин» образ войны изначально «вписан
в мирное положение вещей». Отсюда следует, что огромный революционный
потенциал «тотальной мобилизации», понимаемой в «Рабочем» как функция
метаисторической фигуры «гештальта рабочего», способен питать военный
процесс и после фактического окончания войны. Отталкиваясь от этого
диагноза, мы можем трактовать войну как a priori любого экономического,
политического, социального или культурного процесса -- в той мере, в какой
требования «тотальной мобилизации» актуальны для государств, юридически
пребывающих в состоянии мира.
6.3 Не-мирный характер мира
Описание (диагноз) технической современности в «Тотальной мобилизации» и
«Рабочем» имело большое значение для философа Мартина Хайдеггера, который в
30-е годы размышлял об «истории бытия» и необходимости преодоления
нигилизма[17]. Для него «Рабочий» Юнгера «имеет вес, потому что он иначе,
чем Шпенглер, делает то, чего до сих пор не смогла сделать вся литература о
Ницше, а именно: дает опыт сущего и того, каково оно, в свете ницшевского
наброска сущего как воли к власти...». «В свете» опыта технической
действительности, или, говоря вместе с Юнгером, «тотального характера
работы», Хайдеггер пытается толковать и «тотальность» «мировых войн» как
следствие «бытийной оставленности сущего». В трактате «Преодоление
метафизики» (1939) показывается, как человек втягивается в процесс
«технического обеспечения» и сам превращается в «ценнейший материал для
производства», позволяя своей воле полностью раствориться в этом процессе и
становясь «объектом» бытийной оставленности[18]. Согласно Хайдеггеру,
мировые войны -- это «миро-войны» (Welt-Kriege), «предварительная форма
устранения различия между войной и миром», каковое неизбежно, поскольку
«мир» стал не-миром вследствие оставленности сущего истиной бытия. Иными
словами, в эпоху, когда правит воля к власти, мир перестает быть миром.
«Война стала разновидностью того истребления сущего, которое продолжается
при мире... Война переходит не в мир прежнего рода, но в состояние, когда
военное уже не воспринимается как военное, а мирное становится
бессмысленным и бессодержательным».
Говоря об a priori войны или, вслед за Хайдеггером, о не-мирном (военном)
характере мира, мы, конечно, подразумеваем не только гражданский порядок,
который выстраивается в силовом поле между полюсами двух мировых войн, но и
его превращения -- десятилетия планетарного противостояния двух «лагерей» и
провозглашенную в начале 90-х годов эпоху глобализации (мондиализации).
Иными словами, понятие a priori войны означает экономические, политические
и социальные требования, которые вытекают для Европы и России из
тотальности мировых и гражданских войн.
Очевидно, что взгляд на войну как на гигантский процесс работы влечет за
собой смену социальной и политической перспективы. Немецкий исследователь
антидемократического мышления в Веймарской республике К. Зонтгеймер
отметил, что в жесткой реакции на веймарский пацифизм существенным было не
столько «переживание войны», сколько политическое целеполагание, которое из
него следовало. В частности, опыт фронтовика стал «формой легитимации»
нового национализма, который содержал сильные элементы социализма и,
соответственно, противопоставлял себя либеральному национализму XIX века.
Эта тенденция по-разному конкретизировалась в работах многих представителей
«консервативной революции» в Германии. О. Шпенглер предложил свою формулу
«военного социализма», указывая тем самым на начавшийся в августе 1914 года
процесс размывания границ классового государства, который проявился в
национализме фронтовиков и социалистически структурированной военной
экономике. Немецкий юрист Э. Форстхоф усматривал в духовной мобилизации
нации, обусловленной вторжением в ее жизнь военного опыта, переход к
тотальному государству, где больше не будет неполитической сферы. Поэтому
Форстхоф предъявлял к немецкому правоведению основное требование:
«приблизиться к политической жизни». Его дополнял К. Шмитт: «Между тем мы
познали политическое как тотальное, и поэтому мы знаем также, что решение о
том, является ли нечто неполитическим, всегда означает политическое
решение, независимо от того, кто его принимает и какими обоснованиями оно
оснащается».
Э. Юнгер в своей политической публицистике 20-х годов утверждал, что
государство будущего должно строиться на четырех опорах, на «национальной,
социальной, военной и диктаторской идее». Однако уже в «Рабочем» он
приходит к ясному осознанию того, что принципы «нации» и «общества» -- «две
великие опоры государства XIX века» -- теряют свой смысл там, где «образ
войны вписан в мирное положение вещей». В XIX столетии нации представлялись
по образцу индивидов, объединяющихся в «коллектив» (собственно, nation),
общественный же договор служил, в свою очередь, образцом для
межнациональных договоров. Отсюда вытекало то, что гигантские государства-
индивиды, руководствующиеся «моральным законом в себе», были лишены
возможности образовывать настоящие империи, ибо в рамках общественного
договора не существует ни власти, ни права, которые бы ограничивали или
согласовывали их претензии. «Усилия наций, претендующих на легитимность за
пределами своих границ, обречены на провал потому, что они становятся на
путь чистого развертывания власти… Власть нарушает границы отведенной для
нее правовой сферы и тем самым проявляется как насилие, вследствие чего, в
сущности, уже не воспринимается как легитимная. Усилия общества,
претендующего на то же самое, следуют обратным путем; они пытаются
расширить сферу права, для которой не отведена никакая властная сфера. Так
возникают объединения типа Лиги Наций -- объединения, чей иллюзорный
контроль над огромными правовыми пространствами находится в странной
диспропорции с объемом их исполнительной власти»[19]. Согласно диагнозу
Юнгера, такая диспропорция неизбежно порождает «гуманистический
дальтонизм», выражающийся в теоретическом конструировании новых правовых
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
