задачи. Так как война понимаемая как историческое событие в той или иной
форме охватывает все общество ( народ, нацию и т.п.) то возникает широкое
проблемное поле для анализа «места и роли» индивида, точнее спектра
социальных ролей индивида в войне. Например, проблема домохозяйки /учителя
, главы государства, мясника, водителя , …./ в войне. Преодолеть эту
методологическую проблему можно если допустить что война, случившись, делит
общество на причастных к боевым действиям и непричастных к ним: воинов
(военных) и «некамбанатов» - мирных жителей. Психологические механизмы
формирования сообществ (общностей) и история их существования убедительно
свидетельствуют о том что войны случаются довольно часто и поэтому
ожидаемы.Следовательно в структуре человеческого общества , особенно в
такой его форме как государство, и в «мирное» и в «военное» время
сохраняется деление на причастных - военных и непричастных - мирных
(правильно, наверное, называть их «не-военными») членов. Основной задачей
причастных таким образом становиться убийство представителей одного с ними
биологического вида но «чужих» в плане территории, культуры, племени, расы,
политического строя и т.д. Проблема того как это убийство, акт приравненный
к работе, возможно является задачей для рассмотрения в данной части.
4.1 Furor: герой и его безумие
Общепринятой дефиниции «человеческого» нет. Однако существует негласная
практика использования дефиниций «по умолчанию». «Если не заявлено иное»,
то будем считать вот это — тем-то, а то — тем-то, ко всеобщему
удовольствию. Такой «дефиницией по умолчанию» является, среди всего
прочего, известнейшее аристотелевское суждение о человеке как о zoon
politikon, «общественном животном». Оно возбуждает наименьшее
неудовольствие: каждый признает, что «нечто важное» оно ухватывает.
В начале «Политики» Аристотель пишет следующее: «Что человек есть существо
общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные
животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего
не делает напрасно; между тем один только человек из всех живых существ
одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и
остальным живым существам... Но речь способна выражать и то, что полезно и
что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это
свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек
способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и
несправедливость и т. п.»[7]
Однако в том же самом аристотелевском тексте содержатся тревожащие
рассуждения о том, как относиться к тем, «кто в силу своей природы, а не
вследствие случайных обстоятельств живет вне государства» (читай —
общества). Оказывается, «недоразвитое в нравственном смысле существо, либо
сверхчеловек... Такой человек по своей природе только и жаждет войны;
сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске... А тот, кто
не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не
чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства,
становясь либо животным, либо божеством». Более того, «человек, живущий вне
закона и права— наихудший из всех, ибо несправедливость, владеющая оружием,
тяжелее всего; природа же дала человеку в руки оружие — умственную и
нравственную силу, а ими вполне можно пользоваться в обратную сторону»[8]
Определение «человеческого» предполагает и определение «нечеловеческого».
Это «нечеловеческое» жестко завязано на человеческие же способности, но
употребляемые неким недолжным образом: «умственную и нравственную силу»
можно, оказывается, повернуть в обратную сторону.
Обратим внимание, как точно Аристотель — невольно, но точно — определяет
суть того, что мы называем «оружием». Понятно, что дубинка, маузер, или
атомная бомба, есть прежде всего порождения ума. Единственным естественным
оружием человека является именно что «умственная и нравственная сила».
Умственная сила способна найти человеческим орудиям труда новое применение.
Не случайно, практически все инструменты войны имели аналоги в мирной
жизни. «Боевой топор» - это именно что топор, используемый как оружие. Еще
важнее то, что и «нравственная сила», «добродетель», используемая неким
«обратным способом», может стать опасной. Если ум снабжает убийцу орудиями,
то «нравственная сила» вооружает его принципами, идеями, поводами к
убийству.
А тот, кто способен это сделать — «безнравственное существо или
сверхчеловек; либо животное, либо божество».
По сути дела, Аристотель говорит о герое — причем так, как его понимала
античная традиция. Герой, как правило, угрюм, опасен, живет вдали от людей
— или же люди сторонятся его. Он с избытком наделен силой и храбростью,
точнее говоря — «божественным неистовством», умением впадать в особое
состояние, сходное с безумием. В этом состоянии — греки называли его menos
— герой и совершает свои подвиги. Впрочем, герой все время рискует впасть,
подобно Гераклу, в «окончательное безумие». Прочие герои в этом отношении
немногим уступали Гераклу: сочетание силы, «божественного неистовства» и
постоянно подстерегающая опасность сойти с ума — это обычный, типовой
набор, с которым очередной воитель выступает в поход против всего мира.
Это особое «неистовство», впрочем, знакомо не только грекам. Римляне
называли то же самое чувство furor — первонально обозначавшее «жар»,
«пылкость», «приступом накатывающую отвагу», а попросту говоря — воинское
бешенство. Считалось, что римские воины могли впадать в furor, пересекая
границу померия — священной черты, окружающей Город, символическую границу
«своего» общества. Но точно то же самое означало и древнегерманское wut —
«неистовство» (от этого слова производится имя Вотана), и севернорейнское
odhr — «бешеное исступление» (от которого имя Одина).
Furor герою необходим для того, чтобы вывести его за пределы «слишком
человеческого» в способности убивать себе подобных. А слишком человеческое
состоит в том, что человек не может убить человека, точнее — ему это очень
сложно сделать, убийство оказывается делом глубоко противоестественным с
«естественной», биологической, точки зрения
4.2 Человек как добыча
Если обратиться к биологии, то самым странным из всех человеческих свойств
является человеческая способность систематически убивать других людей. Речь
идет не об убийстве соперников — за еду, самку, статус в племени. С этой
точки зрения, люди ничем не отличаются от других животных. Более того,
«мир» в зверином царстве является скорее исключением, чем правилом. Однако
волки не охотятся на волков. Опять же, имеется в виду не «выяснение
отношений между собой» (сколь угодно кровавое), а именно охота. Волчья стая
может воспринимать другую волчью стаю как соперников, но не как добычу.
Охота на «таких же, как я» выходит за рамки биологического здравого смысла.
Ни одно живое существо не может систематически питаться особями своего же
вида — по тем же причинам, по которым ни одно живое существо не может
питаться собственным мясом. Энергия в замкнутую систему должна поступать
извне, а биологический вид — замкнутая система. Соответствующим попыткам
отдельных малосознательных существ (и тем более — коллективов) полакомиться
братьями по крови препятствуют многочисленные — и практически непреодолимые
— биологические ограничения.
Человек является единственным исключением из этого правила. Люди способны
охотиться на других людей, рассматривать их как свою добычу. Люди всеядны,
причем их возможности поглощать разнообразную пищу выходят далеко за
пределы, отведенные биологией: человек способен обрабатывать «неподходящую»
для него еду. Первым «обрабатываемым материалом» был не камень, не кость, и
не глина, а «неположенное» человеку природой мясо животных. И эта
способность рассматривать абсолютно все живое как свою потенциальную добычу
не могла не привести к тому, что люди смогли посмотреть с этой же точки
зрения и на самих себя, «отнестись к себе как к предмету»[9]
Это, конечно, не означает, что жертву нужно непременно убивать и есть.
История вида homo есть история использования человека человеком — в
качестве источника белков, как жертвы разбоя, потом как раба, потом как
объекта эксплуатации, со временем становящейся все более и более
изощренной. Но все это основывается на способности людей охотиться на себе
подобных.
Можно сказать, что человек стал человеком не тогда, когда увидел в ближнем
«своего», «такого же, как он сам» (на это-то как раз способны «и мышонок, и
лягушка»), или «соперника и конкурента» (что тоже не выходит за рамки
обычных внутривидовых отношений) — а тогда, когда увидел в ближнем именно
не-человека, абсолютно чужого, потенциальную жертву.
4.3 Furor как технология
Как возможно убийство?
Всякий, кто хоть раз принимал участие в обыкновенной драке, знает, что
убить человека — то есть нанести ему «повреждения, несовместимые с жизнью»—
не так уж и сложно, но очень трудно это сделать сознательно. Например,
практически невозможно заставить себя ткнуть пальцем в глаз противнику:
«все нутро» сопротивляется этому. Между тем удар костяшкой среднего пальца
в глазницу — один из самых простых и самых действенных приемов самозащиты.
Очень трудно задушить противника, даже если удалось добраться до горла:
первые же признаки агонии заставляют разжать пальцы. И, во всяком случае,
сильнейшим переживанием является совершившееся убийство. Сам вид трупа —
неподвижного, безопасного, уже не способного ничем повредить — может
заставить убийцу (вольного или невольного) впасть в тяжелейшую депрессию.
Нам кажется, что подобные переживания — признак нашей «изнеженности и
цивилизованности». На самом деле — это работа биологических запретов.
Древним людям было не проще, чем нам, переступить порог «убийства ближнего»
— именно потому, что они были ближе к своей биологической основе.
Существуют пути, позволяющие обойти «биологическую защиту вида». Природа
предусмотрела механизм для временного снятия этой защиты. Он работает
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
