сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу каторжной работы

хотения, и колесо Иксиона останавливается". Причем, сама же природа

"погружает нас в чистое созерцание", отзывчива к нашему вопрошанию о ее

"конечной цели" и смысле жизни, "предлагает" нам перейти из мира слепой

необходимости в мир свободы; она как будто говорит нечто, намекая о нашем

сверхприродном предназначении и неслучайном появлении на свет; "чисто

объективное настроение становится доступнее и встречает себе внешнюю

поддержку, благодаря окружающим объектам, изобилию красот природы, которые

манят к созерцанию, сами напрашиваются на него". И тогда мы "всей мощью

своего духа отдаемся созерцанию, всецело погружаясь в него, и наполняем все

наше сознание спокойным видением предстоящего объекта природы, будь это

ландшафт, дерево, скала, строение или что-нибудь другое, и... совершенно

теряемся в этом предмете, т. е. забываем свою индивидуальность, свою волю и

остаемся лишь в качестве чистого субъекта, ясного зеркала объекта, так, что

нам кажется, будто существует только предмет и нет никого, кто бы его

воспринимал, и мы не можем больше отделить созерцающего от созерцания, но

оба сливаются в одно целое, - ибо все сознание совершенно наполнено и

объято единым созерцаемым образом...".

В рамках чистого, незаинтересованного созерцания "мы... уже

находимся вне потока времени и всяких других отношений"; тогда "уже

безразлично, смотреть ли на заход солнца из темницы или из чертога". "... В

тот миг, когда, оторванные от желания, мы отдаемся чистому безвольному

познанию, мы как бы вступаем в другой мир, где нет уже ничего того, что

волнует нашу волю и так сильно потрясает нас. Освобожденное познание

возносит нас так же далеко и высоко над всем этим, как сон и сновидение:

исчезают счастье и несчастье, мы уже не индивид, он забыт, мы только чистый

субъект познания, единое мировое око, которое смотрит изо всех познающих

существ...".

Наиболее отчетливо наша эстетическая, неутилитарная

заинтересованность в мире и связь с ним выступают в феномене возвышенного.

Возвышенное - это род явлений, несоизмеримых с физическими способностями

человека и возможностями его познания: неподвластные ему природные (и

социальные) силы и стихии, невообразимая для него бесконечность

пространства и времени. Возвышенное - это и особое состояние духа или

чувство. При встрече с безграничным и непомерным человек обескуражен и

теряет себя, ибо нарушена "естественная" связность и устойчивость его

представления о самом себе как о единственном центре вселенной,

неповторимом и автономном субъекте. Но одновременно сознание зависимости от

чуждых слепых стихий, чувство бесформенности, хаотичности мира связано с

пробуждением особой духовной силы именно потому, что разрушена привычная

картина мира, в рамках которой субъект относится ко всему, кроме него,

существующему исключительно как к объекту и потому всецело погружен в

объективные обстоятельства своего бытия, связан ими, - именно поэтому

человек, лишенный этой наиважнейшей опорной точки своего "естественного"

существования, наталкивается на самого себя, обращается к самому себе и

обнаруживает себя в новом, преображенном, качестве, сталкиваясь со своей

человечностью как предназначенностью к свободе от всех объектных

зависимостей.

Шопенгауэр демонстрирует содержание понятия возвышенного при помощи

следующих примеров. Он вслед за Кантом говорит о двух разновидностях

возвышенного: динамически возвышенном и математически возвышенном.

Динамически возвышенное - это чувство, возбуждаемое в нас следующей

обстановкой:"... бурное волнение природы; полумрак от грозных черных туч;

огромные, голые, нависшие скалы, которые, теснясь друг к другу, закрывают

горизонт; шумные пенящиеся воды; совершенная пустыня; стоны ветра по

ущельям. Наша зависимость, наша борьба с враждебной природой, наша воля,

сломленная ею, теперь ясно выступают перед нами; но пока личная

стесненность не одерживает верх и мы остаемся в эстетическом созерцании, до

тех пор сквозь эту борьбу природы, сквозь этот образ сломленной воли

проглядывает чистый субъект познания и спокойно, невозмутимо ... постигает

идеи тех самых вещей, которые грозны и страшны для воли. В этом контрасте и

заключается чувство возвышенного.

Впечатление становится еще сильнее, когда мы видим перед собою

масштабную борьбу возмущенных сил природы, когда, при описанной обстановке,

низвергающийся поток своим грохотом лишает нас возможности слышать

собственный голос; или когда мы стоим у беспредельного моря, потрясаемого

бурей: волны, огромные, как дома, подымаются и опускаются, всей своей силой

разбиваясь о крутые скалы и высоко вздымая пену; воет буря, ревет море,

молнии сверкают из черных туч, и раскаты грома заглушают бурю и море. Тогда

в невозмутимом зрителе этой картины двойственность его сознания достигает

предельной отчетливости: он чувствует себя индивидом, бренным явлением

воли, которое может быть раздавлено малейшим ударом этих сил; он видит себя

беспомощным перед этой могучей природой, подвластным ей, отданным на

произвол случайности, исчезающим ничто перед исполинскими силами; и вместе

с тем он чувствует себя вечным спокойным субъектом познания, который в

качестве условия объекта является носителем всего этого мира, и страшная

борьба природы есть лишь его представление, сам же он в спокойном

восприятии идей свободен, чужд всякого желания и всякой нужды. Вот полное

впечатление возвышенного; поводом для него здесь служит зрелище силы,

грозящей индивиду гибелью и безмерно превосходящей его".

Математически возвышенное связано с пространственно-временными

представлениями; чувство возвышенного возникает, если "представить в

пространстве и времени простую величину, перед неизмеримостью которой

индивид ничтожен". "Когда мы теряемся в размышлении о бесконечной

огромности мира в пространстве и времени, когда мы думаем о прошедших и

грядущих тысячелетиях, или когда ночное небо действительно являет нашим

взорам бесчисленные миры и таким образом неизмеримость вселенной невольно

проникает в наше сознание, - тогда мы чувствуем себя ничтожно малыми,

чувствуем, что как индивид, как одушевленное тело, как преходящее явление

воли мы исчезаем, словно капля в океане, растворяемся в ничто. Но в то же

время против такого признака нашего собственного ничтожества, против этой

неправды и невозможности подымается непосредственное сознание того, что все

эти миры существуют только в нашем представлении, что они - модификации

вечного субъекта чистого познания, того субъекта, которым мы осознаем себя,

лишь только забываем о своей индивидуальности, и который есть необходимый,

обусловливающий носитель всех миров и всех времен. Огромность мира,

тревожившая нас раньше, теперь покоится в нас: наша зависимость от него

уничтожается его зависимостью от нас. - Все это... проявляется лишь как

предчувствие того, что в известном смысле (разъясняемом только философией)

мы едины с миром и потому его неизмеримость не подавляет нас, а возвышает".

Итак, полная оторванность от нас природы, ее недоброжелательная

противопоставленность нам, ее детям, враждебное равнодушие ее сил и ее

беспредельность оборачиваются не просто негативной от нее зависимостью, но

и прямо противоположным эффектом - свободой. Эта свобода - результат

открытия в нас самих идеального, чего-то и объективного и сверхприродного

одновременно; чего-то такого, что по своей универсальной значимости

эквивалентно всему остальному миру и совпадает с ним, и само при этом

входит в его состав, причем - как его внутренняя сущность: это и наше

внутреннее "я", и сущностное "я" мира одновременно.

Но тогда кто же тот, кому принадлежит "единое мировое око, смотрящее

из всех мировых существ", кто "говорит" языком прекрасных форм природы,

грозно "повышая голос" в возвышенном?

Формально Шопенгауэр не задается данным вопросом, и все же он,

сообразно логике своего рассуждения, должен так или иначе отвечать на него.

Возможен следующий ответ: мировое око - спроецированная самим человеком на

этот мир его собственная ценностная мерка (мера), "человечность". То есть,

попросту говоря, сам этот вопрос - результат непроизвольного очеловечивания

мира, тем более что в пользу такого ответа может свидетельствовать то

обстоятельство, что, по Шопенгауэру, мировые события имеют значение "лишь

постольку, поскольку они - буквы, по которым может быть прочитана идея

человека", а внутренняя значимость явлений - "это глубина прозрения в идею

человечества". Такое толкование снимало бы покров таинственности с

идеальной сущности мира, если бы не одно обстоятельство. И чувство

прекрасного и чувство возвышенного свидетельствуют, что именно мир

(природа) как бы провоцирует наше преображение (достигаемое в эстетическом

созерцании чувство свободы от мира): ведь это событийный ряд самого мира

приводит к высшей степени неслучайному для нас, отвечающему нашей глубинной

потребности результату, освобождению, и поэтому допустимо предположение о

существовании промысла, устраивающего эти события ради нас, ради нашего

совершенствования, и, естественно, "устроителя", который стоит за всем

этим.

Возможность двух взаимоисключающих толкований, отсутствие

однозначного определения открывающейся в эстетическом созерцании идеальной

значимости человека и мира (относящейся то ли исключительно к потребности

самого человека, то ли к скрытой способности мира к целеполаганию)

свидетельствует о своеобразной неопределенности эстетической ценности, или

- о неопределенности, неполноте идеала человечности, взятого в форме

эстетической ценности. Во-первых, эстетическое значение мира раскрывается

только как видение иного мира, мира бесконечной свободы от всех условий и

условностей - идеальной сферы возможности безболезненно-игрового действия,

понимания и согласия. Во-вторых, такое видение зависит от индивидуальных

способностей, доступно не всем в равной мере. Эстетическое освобождение

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6