на том, что она действовала в первоначальной своей сущности. Без помощи, но

и без помехи со стороны другого мира – мира как представления. Мир как

представление, являясь только отпечатком ее собственного существа, тем не

менее теперь вторгается в связь ее явлений.

С этих пор прекращается и ее непогрешимая уверенность – животные уже

подвержены призракам и ошибкам, в то время как они обладают только

созерцательным представлением – у них нет ни понятий, ни рефлексии.

Привязанные к настоящему, они не могут соображать будущего. Наконец, там,

где воля достигла высшей степени своей объективации, в человеке – к уму

должна была присоединиться как бы возвышенная степень созерцательного

познания, его рефлексия: разум как орудие отвлеченных понятий. С ним

появилась обдуманность, содержащая в себе обзор будущего и прошедшего, как

следствие этого – размышление, забота, способность к преднамеренному

действию и вполне ясное осознание собственной решимости воли, как таковой.

Уверенность и безошибочность проявлений воли как это было в

неорганической природе почти совершенно пропадает: инстинкт окончательно

исчезает, обдуманность, которая должна заменить теперь все, порождает

колебание и неуверенность. Становится возможным заблуждение. Воля уже

приняла в характере свое определенное и неизменное направление, тем не

менее заблуждение может исказить его проявления. Например, воображаемые

мотивы принуждают человека к действию, совершенно противоположному тому,

как бы действовала его воля в настоящих обстоятельствах.

Познание – разумное и созерцательное, исходит первоначально из самой

воли, принадлежит к существу высших ступеней ее объективации, в качестве

простого механизма «приспособления». Предназначенное к служению воле,

исполнению ее целей... но в отдельных людях познание может освобождаться от

этой служебности, свергать свое ярмо. Чтобы свободное от всех целей хотения

существовать чисто само по себе, в качестве ясного зеркала мира, откуда

возникает искусство. В силу этого рода познания, когда оно воздействует на

волю, может возникать самоуничтожение последней, то есть покорность,

которая и есть конечная цель, глубочайшая сущность всякой добродетели и

святости и избавления от мира.

О ничтожестве и горестях жизни.

Суть мира – ненасытная воля, суть воли – конфликт, боль и мучения.

Чем изощреннее познание, тем сильнее страдания; чем человек умнее, тем

невыносимее мучения. Гений страдает больше всех. Воля – непрерывное

напряжение, ибо действие начинается с чувства лишенности чего-то,

неудовлетворенности собственным состоянием. Но любое удовлетворение

недолговечно, и в этом зародыш нового страдания. Нет ни меры, ни конца

мучениям.

Пробудившись от бессознательного состояния, воля видит себя

индивидуум в бесконечном и безграничном среди бесчисленных индивидуумов,

которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают. Как испуганная тяжелым

сном, она спешит назад к бессознательности. Но до этого – желания ее

беспредельны, притязания неисчерпаемы. Нет такого удовлетворения, которое

могло бы утешить ее порывы.

В чем обыкновенно состоит удовлетворение для человека – по большей

части это скудное поддержание его жизни, а в перспективе виднеется смерть.

Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом.

Настоящее никогда не удовлетворяет нас, будущее ненадежно, а прошлое –

невозвратно. Это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь

характер жизни вообще.

Время – та форма, в которой ничтожество вещей открывается как их

бренность. Само это ничтожество является единственным объективным элементом

времени, только оно ему и соответствует во внутренней сущности вещей.

Старость и смерть являются осуждающим приговором над волей к жизни –

приговор, который выносит сама природа. Он гласит: воля – это стремление,

которому во веки веков не суждено осуществиться. Всякое счастье имеет

отрицательный характер, страдание по природе своей положительно – мы

чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности.

По мере того как возрастают наши наслаждения, утрата привычного заставляет

нас очень страдать. Обладание расширяет меру необходимого, а с нею и

способность чувствовать страдание. Часы протекают тем быстрее, чем они

приятнее, и тем медленнее, чем они мучительнее. Скучая мы замечаем время, а

развлекаясь – нет. То есть наше существование счастливее всего тогда, когда

мы его меньше всего замечаем. Вывод Шопенгауэра: лучше было бы нам совсем

не существовать. Бытие мира должно не радовать нас, а скорее печалить – его

небытие было предпочтительнее его бытия. Так как наше положение в мире

представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, поэтому все

окружающее нас носит следы этой безотрадности – подобно тому как в аду все

пахнет серой.

Против этого употребляются два средства: осторожность (ум,

предусмотрительность, лукавство), но оно ничему не научает, ничего не

достигает и терпит неудачу. Во вторых, стоическое равнодушие, которое

думает обезоружить всякую невзгоду тем, что готово принять их все и

презирать все. На практике оно обращается в циническое опрощение, которое

предпочитает раз навсегда отвергнуть все удобства и стремления к лучшей

жизни и которое делает из нас каких-то собак вроде Диогена в его бочке.

Истина же такова: мы должны быть несчастны и мы несчастны. Самое счастливое

мгновение счастливого человека – это когда он засыпает, как самое

несчастное мгновение несчастного – это когда он пробуждается.

Если бы жизнь сама по себе была ценным благом, разве была бы необходимость

охранять ее выходные двери такими ужасными привратниками, как смерть и ее

ужасы. Кто захотел бы оставаться в жизни, какова она есть, если бы смерть

была не так страшна. В страданиях жизни мы утешаем себя смертью и в смерти

утешаем себя страданиями жизни – одно неразрывное целое, один лабиринт

заблуждений, выйти из которого также трудно, как и желательно. Поэтому его

существование нуждается в объяснении – мир не может оправдать себя из

самого себя, не может найти основания и конечной причины своего бытия в

самом себе, то есть для собственной пользы.

Согласно теории Шопенгауэра – принцип бытия мира не имеет никакого

основания, а представляет собой слепую волю к жизни. Эта воля к жизни как

вещь в себе не может быть подчинена закону основания. Только слепая воля

могла поставить себя в такое положение, зрячая воля, напротив, скоро

высчитала бы, что предприятие не покрывает своих издержек. Поэтому

объяснение мира из некоторого анаксагоровского ума, из некоторой воли,

руководимой сознанием, непременно требует известной прикрасы в виде

оптимизма. Говорят, что жизнь представляет собой назидательный урок, на это

всякий может ответить – именно поэтому я хотел бы, чтобы меня оставили в

покое самодовлеющего ничто, где я не нуждался бы ни в уроках, ни в чем бы

то ни было. Если к этому добавляют, что всякий человек должен будет в свое

время дать отчет о каждом часе своей жизни, то скорее мы сами вправе

требовать, чтобы сначала нам дали отчет в том, за что нас лишили прежнего

покоя и ввергли в такое несчастное, темное и трудное положение. Когда мы

успели связать себя этими обязательствами? В момент нашего рождения.

Вместе с познанием возрастает и способность чувствовать горе,

способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, и

тем высшей, чем он интеллигентнее. Оптимист приглашает меня раскрыть глаза

и посмотреть на мир, как он прекрасен в озарении своего солнца, со своими

горами, долинами, потоками, растениями, животными... Но разве мир –

панорама? Как зрелище все эти вещи конечно прекрасны, но быть ими – совсем

другое дело. Основатель систематического оптимизма – Лейбниц. Наш мир

устроен именно так, как его надо было устроить для того, чтобы он мог еле-

еле держаться; если бы он был еще несколько хуже, он бы совсем уже не мог

существовать. Мир так дурен, как только он может быть дурен, коль скоро ему

следует вообще быть.

Оптимизм – это незаконное самовосхваление истинного родоначальника

мира, то есть воли к жизни, которая самодовольно любуется на себя в своем

творении. Исходя из этого каждый думает, что имеет законнейшее право на

счастье и наслаждение, а потом считает себя несправедливо обиженным. Между

тем правильнее было бы видеть цель нашей жизни в труде, лишениях, нужде и

скорбях, венчаемых смертью (брахманизм, буддизм, подлинное христианство).

Оптимизм и христианство несовместимы.

Освобождение через искусство

Каково же подлинное предназначение человека? Как и почему человек

связан с этим бессмысленным миром и действительно ли он бессмысленен? Что

такое мир по отношению к человеческому предназначению? По мнению

Шопенгауэра, ответ на эти вопросы дает искусство: оно выявляет, хотя и не

полностью, не окончательно, идеальную завершенность и целостность мира и

надприродную (идеальную) значимость человеческой жизни.

У самого Шопенгауэра схема обнаружения идеального разворачивается

следующим образом.

Есть моменты, говорит Шопенгауэр, когда наше познание особым образом

объективно: не заинтересовано в объекте и способно в "незаинтересованном

созерцании" постигнуть идеальную сущность вещей.

Первая ступень такого созерцания - прекрасное.

"...Когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают

нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения

воле и мысль не обращена уже на мотивы хотения, а воспринимает вещи

независимо от их связи с волей, т.е. созерцает их бескорыстно, без

субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они

суть представления, а не мотивы, - тогда сразу и сам собою наступает покой,

которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас... и нам

становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние, которое

Эпикур славил как высшее благо и состояние богов, ибо в такие моменты мы

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6