христианства.

Поскольку сослаться на установления Библии Августин не мог, он главным

образом оперировал аргументами, почерпнутыми из сочинений Платона, дополнив

их суждением о том, что убить себя — означает убить образ Божий. И все же у

Августина еще нет полного запрета самоубийства. Для оправдания христианских

мучеников, лишивших себя жизни во имя веры, вероучитель ввел категорию

самоубийства, внушенного свыше, то есть совершенного по велению Господа

(таков, например, случай Самсона).

Однако для позднейших вероучителей допущение Августина оказалось слишком

либеральным. Святой Бруно (XI век) отказал самоубийцам в мученическом

венце, назвав их "страстотерпцами во имя Сатаны", а окончательно

обвинительное заключение в их адрес было сформулировано Фомой Аквинским

(XIII век). В "Сумме теологии" Аквинат объявляет самоубийство трижды

смертным грехом: против Господа, дарующего жизнь; против общественного

закона; против человеческого естества — инстинкта самосохранения,

заложенного в каждом живом существе. "Всему сущему свойственно любить себя

и продлевать свое бытие; самоубийство противно и природным устремлениям, и

тому милосердию, с коим человек должен к себе относиться".

Разрешил святой Фома и два давних вопроса, с которыми не справился

Августин: может ли христианка прибегнуть к самоубийству, если ей угрожает

изнасилование? И еще: допустимо ли самоистребление ради веры — путь,

который избрали многие раннехристианские мученики? "Не позволено женщине

убивать себя ради того, чтобы избежать осквернения, — пишет автор "Суммы".

— Ибо никто не вправе избегать малого греха, прибегнув к греху большому. А

на женщине, подвергшейся насилию, и вовсе греха нет, если над ней

надругались без ее согласия. Как сказано у святого Луки: "Не осквернится

тело без соизволения души". Да и всякому очевидно, что грех прелюбодеяния

либо супружеской неверности несравним по тяжести с грехом убийства и тем

более самоубийства". К самоубийцам во имя Господа Фома Аквинский суров:

"...Некоторые убивают себя, полагая, что поступают мужественно, как это

сделал Разис; но сие не доблесть и не проявление истинной силы. Так

поступает душа слабая, не способная вынести страдания".

Философия Нового времени.

С приходом Ренессанса и зарождением концепции гуманизма варварство

стало уходить в прошлое. Нравы смягчались, нетерпимость постепенно выходила

из моды, а жестокость и суеверие из похвальных качеств перешли в разряд

постыдных. Европа вступала в новые времена.

Впервые о естественных правах человека — на жизнь, на справедливый суд,

на собственность — заговорили в Англии и поначалу только применительно к

баронам ("Великая хартия вольностей", XIII век). К началу Нового времени

идея о том, что у государя есть не только права, но и обязанности, а у

подданных не только обязанности, но и права, распространилась по всей

северной Европе. Этот поистине революционный переворот в умах, вознесший

индивида и тем самым неминуемо приспустивший с недосягаемой высоты и

кесаря, и Бога, свершился благодаря мыслителям и сочинителям: Томасу Мору,

Эразму Роттердамскому, Мартину Лютеру, Шекспиру, Спинозе, Декарту, Гоббсу,

Сервантесу, которые каждый на свой лад учили человека тому, что он достоин

уважения.

Это не замедлило сказаться на отношении общества к суициду. Первым

защитником самоубийц был Монтень, оправдывавший "благородное самоубийство"

и восхищавшийся доблестными женщинами античности, жертвовавшими жизнью во

имя долга или любви. В следующем столетии пространную и эмоциональную

апологию суицида написал Джон Донн, однако опубликовать свой "Биатанатос"

позволил лишь посмертно — очевидно, боялся потерять хорошее место диакона в

лондонском соборе Святого Павла. Дэвид Юм, вознамерившийся "вернуть

человеку его утраченную свободу", издал свой труд "О самоубийстве" (1777)

через двадцать лет после того, как этот трактат был написан. Почти сразу же

книга попала в список запрещенных изданий, но в конце XVIII века это было

уже явным анахронизмом — эпоха безоговорочного осуждения суицида подходила

к концу.

Первые симптомы послабления проявлялись и раньше. Чрезмерная суровость

светского и церковного закона была трудноприменима на практике — и по

эмоциональным, и по материальным соображениям. Люди все равно убивали себя,

невзирая на земные и небесные кары. Оставались друзья, которые не желали

отдавать останки самоубийцы на поругание, оставались родственники, которым

нельзя было выжить без средств к существованию. Поэтому чаще всего факт

самоубийства скрывался; покойника благополучно отпевали, хоронили на

кладбище, а власти смотрели на это сквозь пальцы. В тех же случаях, когда

утаить причину смерти было невозможно, самоубийцу объявляли безумным или

"временно помутившимся в рассудке" — в большинстве стран это освобождало от

церковного и уголовного наказания.

Восемнадцатое столетие завершилось тем, что признало за человеком право

на жизнь. Это поставило перед юристами сложную задачу: является ли это

право одновременно и обязанностью? Ни в одной из конституций и деклараций

прав человека этого не утверждалось. Если у человека есть юридическое право

жить, стало быть, он может и не пользоваться этим правом, то есть

прекратить своё существование. Понадобились долгие десятилетия, чтобы

уголовное законодательство различных стран было приведено в соответствие с

их основным законом.

Французская революция, пролившая реки крови, но показавшая всему миру,

как надо расправляться с предрассудками и анархизмом, первой вычеркнула

самоубийство из списка уголовных преступлений. Последняя же из европейских

стран на это решилась Великобритания, сохранявшая в кодексе антисуицидную

статью вплоть до 1961 года.

Между двумя этими событиями – 170 лет упорной борьбы государства и церкви

с общественным мнением, все более и более сочувствием по отношению к

самоубийству. Твердая власть не любит, когда подданные проявляют своеволие,

предпочитает лишать жизни сама, поэтому при тоталитарных режимах, будь то

наполеоновская Франция или коммунистическая Россия, самоубийство как

социальное явление сурово осуждалось или замалчивалось. Во времена

Итальянского похода Бонопарт, обеспокоенный количеством самоубийств в рядах

своей победоносной армии, издал специальный указ, в котором говорилось:

«Солдаты! Нужно уметь преодолевать сердечные страдания! Для того чтобы

выдержать душевные невзгоды, потребно не меньше силы воли и мужества, чем

для того чтобы выдержать залповый огонь неприятеля!» Великому полководцу

принадлежат и такие слова: «Смерть как акт отчаяния – это трусость.

Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту, которое я занимаю на

мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». С другой стороны –

исторический факт: в канун первого отречения Наполеон принял яд и остался в

живых лишь благородя тому, что отрава от длительного хранения утратила свою

действенность…

Во второй половине XIX века в цивилизованных странах самоубийц уже не

подвергали публичному поношению, но закон по-прежнему был суров по

отношению к тем, кто пытался уйти из жизни, но не сумел. В Англии же

государство бралось завершить не доведённое до конца самоубийство при

помощи палача – попытка суицида каралась смертной казнью. Вот отрывок из

письма Николая Огорева бывшей проститутке Мэри Сазерленд (он «спас» эту

падшую женщину, и она стала его верной подругой до конца жизни): «Тут

повесили человека, который перерезал себе горло, но был спасён. Повесили

его за попытку самоубийства. Врач предупредил их, что вешать его нельзя,

потому что разрез разойдётся, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не

послушали и повесили. Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил.

Понадобилось много времени, чтобы собрать олдерменов. Наконец они собрались

и решили перетянуть шею приговорённого ниже раны и держать так, пока он не

умер. О, Мэри, что за безумное общество и что за идиотская цивилизация».

Этот возглас очень точно отражает состояние умов и общественное

настроение думающих людей XIX века. Из жуткого, табуированного призрака,

загнанного в самый угол общественного сознания, суицид превращался в

мощное, многокомпонентное явление, в котором сочетались кризис религии,

изменение мироощущения личности, социальный кризис, распад патриархальной

семьи и множество иных факторов.

Как уже было сказано мэр города Бордо Мишель Эйкем де Монтень был первым,

кто, спустя полутора тысяч лет после поздних стоиков и поздних эпикурейцев,

подал в голос в защиту самоубийц, опубликовав свои «Опыты», впоследствии

включённые в ватиканский «Список запрещённых книг».

Монтень — один из первых свободных умов зарождающейся гуманистической

эпохи и уже поэтому не может осуждать тех, кто осуществил свое право на

свободу выбора в главном из вопросов бытия: жить или не жить. Автор

"Опытов" порицает лишь тех, кто наложил на себя руки из малодушия, но

самоубийство из благородных мотивов вызывает у него уважение.

Однако у Монтеня теме суицида отведено совсем немного места — для

рассудительного и вместе с тем оптимистичного рационалиста эта тема,

видимо, представляла скорее отвлеченный интерес, и свободу окончательного

выбора он отстаивал не из личной заинтересованности, а из принципа и любви

к справедливости. Первый же трактат, целиком посвященный апологии

самоубийства, появился несколькими десятилетиями позднее.

"Биатанатос" Джона Донна — произведение во многих отношениях

занимательное. В придаточных предложениях длинного, витиеватого,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10