лирико-мистических стихотворений поэта, до сих пор не переведенного на

русский язык[59].) Казалось бы, что может быть общего у сухого логика и

рационалиста, каким нам кажется Гегель, с основанным на экстазе,

чувственности, алогичности опытом мусульманских суфиев? Тем не менее сам

Гегель недвусмысленно указывает на типологическое сходство между своей

философией и средневековым мистицизмом. Для научного познания гегельянство,

оказывается, выступает в той же роли, в какой раньше мистика находилась по

отношению к религии; мистика противоречит не разуму, а лишь рассудку,

формально-логическому взгляду на мир:

Относительно спекулятивного мышления мы должны еще заметить, что под

этим выражением следует понимать то же самое, что раньше применительно в

основном к религиозному сознанию и его содержанию называлось мистическим...

Мы должны прежде всего заметить, что мистическое, несомненно, есть нечто

таинственное, но оно таинственно лишь для рассудка, и это просто потому,

что принципом рассудка является абстрактное тождество, а принципом

мистического (как синонима спекулятивного мышления) — конкретное единство

тех определений, которые рассудок признает истинными лишь в их раздельности

и противопоставленности... Все разумное мы, следовательно, должны вместе с

тем назвать мистическим.[60]

Слово «мистический» означает в буквальном переводе «таинственный».

Обычно оно и употребляется без разбора для обозначения всего связанного со

сверхъестественностью. Примерно так трактует мистику словарь религиозных

терминов, изданный в советское время (в большинстве случаев весьма точный):

«Мистика — вера в непосредственное сверхчувственное общение людей со

сверхъестественным»[61]. Тут же в качестве примеров упоминаются наряду с

прочим и оккультизм, и антропософия. Очевидно, все-таки оккультизм на

уровне расплодившихся «экстрасенсов» и «астрологов» — не то, что можно

назвать «синонимом спекулятивного мышления». Интересующая нас мистика —

нечто гораздо более конкретное. В ее основе лежит представление об

абсолютном единстве бога, мира и человека, которое может быть

непосредственно почувствовано в личном опыте. Целью адепта любого

мистического учения является достижение (тем или иным путем) экстаза,

особого состояния психики; в такие моменты человек способен воспринимать

себя нераздельно единым с богом. «Слава мне! Сколь я велик!», — восклицает

охваченный экстазом аль-Бистами, один из основателей радикального суфизма.

Современный отечественный исследователь рассматривает мистику как особый

средневековый способ познания мира, различая в исламской философии

рациональную, эстетическую и мистическую «парадигмы» (способы познания),

каждой из которых соответствует свое субъект-объектное отношение. «...В

процессе рационального познания отмечается и онтологическая, и

гносеологическая разделенность объекта и субъекта; в интуитивном созерцании

(в эстетической «парадигме») сохраняется только онтологическая их

разделенность... В процессе мистического познания полностью исчезает

субъект-объектная разделенность как в гносеологическом, так и в

онтологическом аспектах: познающий становится познаваемым, вернее, исчезают

и познающий, и познаваемое, остается универсальное Нечто, или Ничто, или

Все».[62]

Естественно, любая мистическая доктрина включает и другое положение,

непосредственно вытекающее из первого и одновременно противоположное ему, —

об абсолютном различии, абсолютной трансцендентности бога и мира. Мистика

вынуждена относиться к реальности диалектически. Благодаря своей

чрезвычайной общности диалектический подход может быть применен к изучению

самых разных явлений, от объектов материального мира до таких продуктов

общественного сознания, как понятия религии. «Диалектика соединима с любой

мифологией и с любым опытным постижением, — пишет Лосев. — Что вы хотите

мыслить — не важно, но как мыслить — об этом диалектика дает точнейшие

правила, и преступать их невозможно без нарушения самого принципа

мысли»[63]. Поскольку позднеантичное, а затем средневековое мышление было

направлено главным образом на сферу божественного, диалектические интуиции

существовали тогда в форме мистики. С самого момента своего зарождения

диалектическая философия оказалась тесно, неразрывно связана с мистической

практикой; они развивались как единый комплекс идей, и только в новейшее

время (главным образом благодаря Гегелю) диалектика получает

самостоятельность, становится логикой, «соединимой с любым опытным

постижением».

Античная диалектика нашла свое наиболее полное выражение в системе

неоплатонизма, которая стала последним и предельным синтезом для всей

древней философии. Неоплатоники разработали логический метод, поразительно

похожий (по крайней мере, внешне) на метод Гегеля. Мир выступает у Плотина

как триада «Единое — Дух — Душа». Здесь Единое — чистая апофатика,

содержащая все возможные определения, объемлющая все сущее. Основной

характеристикой этого начала, поскольку оно вообще может быть

охарактеризовано, является абсолютная простота, слитность, единство. Второй

компонент неоплатонической триады, Дух, — область мышления, мир, в котором

обитают эйдосы, понятия. «Дух, таким образом, есть бытие не простое и

единое, но множественное... Он... сам есть ноумен, но такой, который мыслит

и, значит, представляет собой двойство»[64]. Множественность Духа связана с

наличием в процессе мышления (понимаемого здесь как интеллектуальное

созерцание) двух сторон, субъекта и объекта; благодаря этому второе начало,

мысля себя, выступает одновременно как субъект и как объект, разделяется в

единстве. Слово «Дух» в современных переводах на русский язык

соответствует греческому ((((; раньше этот термин переводился как Ум,

Логос, на Западе — как Интеллигенция[65]. Тут уместно вспомнить о

гегелевском рассудке, неотъемлемой принадлежности второй сферы логического.

Интересно, что в словаре можно найти и другой перевод древнегреческого

«Нус» — «смысл или значение слова»[66], а это уже впрямую отсылает к

понятию сущности. Третья плотиновская сфера, мировая Душа, представляет

собой максимально точное в идеальном отображение космоса, она — идея мира,

можно сказать, абсолютная идея. Отношения Души и материальной вселенной

аналогичны отношениям человеческих души и тела. Характерные свойства

третьего начала — изменчивость, текучесть, вечное становление, ощущение

своей неполноты и томление по чему-то высшему. Мировая Душа отождествляется

с Афродитой (в то время как Дух — с Кроносом или Зевсом)[67], и надо

сказать, что и спустя столетия присутствие божества в мире будет ощущаться

как его женская ипостась — таковы, например, каббалистическая Шехина и

соловьевская София. Для нас, однако, интересно главным образом понимание

Души в качестве стороны ноуменального мира, наиболее близкой к

материальному.

Таким образом, уже наш поверхностный анализ демонстрирует смысловую и

даже терминологическую близость плотиновской («Единое — Дух — Душа») и

гегелевской («Бытие — Сущность — Идея») триад. Лосев в своем исследовании

платонической диалектики прямо обозначает ее моменты терминами из первых

глав «Науки логики» — Одно, Нечто, Становление[68]. Сходство усиливается

еще и тем, что несколькими веками позже Прокл, последний и величайший

неоплатоник, дополняет плотиновскую триадичность рекурсивностью, бесконечно

проводя троичное разделение в каждом из трех начал. Л. Фейербах называл

Гегеля «немецким Проклом», видимо, именно из-за бросающегося в глаза

триадично - рекурсивного построения систем обоих философов[69]. Однако, как

уже говорилось выше, диалектика неоплатоников привязана к античному мифу,

она несамостоятельна в том смысле, что ее предметом обязательно выступает

Единое — бог языческого монотеизма, грубо говоря, обожествленный космос.

Неоплатонизм — это диалектика, или мистика, в рамках мифа. Плотин и

Прокл завершили и обобщили античную философию, они договорили до конца все,

что пытались высказать греки на протяжении тысячелетия, однако не могли и

не хотели выйти за пределы мифологии, сознательно связав свою судьбу с

умирающей культурой античности. Сменить древнюю цивилизацию было суждено

христианству. Как то, так и другое учение происходят с эллинистического

римского востока, возникают практически одновременно и питаются из одних и

тех же духовных источников. И основатель неоплатонизма Плотин, и один из

первых христианских философов Ориген учатся у александрийского мыслителя

Аммония Саккаса, впитывая ту питательную среду, в которой смешались

греческая философия, египетские мистерии, культы Ирана, иудейские мифы и

первохристианская религия, сама родившаяся из этой же пестрой смеси.

Христиане — это не какие-то дикие варвары, погубившие утонченную культуру

греков, наоборот, они и есть наиболее «продвинутые» греки, посредством

которых развившаяся до предела цивилизация совершала качественный скачок в

свое иное, являющееся одновременно выявленной истинностью прежнего

состояния (как это постоянно происходит с гегелевскими категориями).

Совершается переход от мифа к религии. Бог — больше не обожествленный

космос, он резко выносится за пределы мира, становится трансцендентным; и,

одновременно, он становится личным. Триаду сменяет Троица.

Благодаря своему характеру религия — это обязательно мистика или,

можно сказать, диалектика, проведенная в вопросах об отношении бога к

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8