ними, а поворачивать голову от уз вокруг не могли. Пусть свет доходит до
них от огня, горящего далеко вверху и позади них, а между огнем и узниками
на высоте есть дорога, против которой вообрази стену, построенную наподобие
ширм, какие ставят фокусники перед зрителями, когда из-за них показывают
свои фокусы. ... Смотри же: мимо этой стены люди несут выставляющиеся над
стеною разные сосуды, статуи и фигуры, то человеческие, то животные, то
каменные, то деревянные, сделанные различным образом, и что будто бы одни
из прохожих издают звуки, а другие молчат. ... Разве ты думаешь, что эти
узники на первый раз как в себе, так и один в другом видели что-нибудь
иное, а не тени, падавшие от огня на находящуюся перед ним пещеру? - Как же
иначе, - сказал он... А предметы проносимые - не то же самое? - Что же
иное? - Итак, если они в состоянии будут разговаривать друг с другом, не
думаешь ли ты, что им будет представляться, будто называя видимое ими, они
называют проносимое? - Необходимо. Но что, если в этой темнице прямо против
них откликалось бы и эхо, как скоро кто из проходящих издавал бы звуки, к
иному ли чему, думаешь, относили бы они эти звуки, а не к проходящей тени?
- ...Не к чему иному, сказал он. - Да и истиною-то, примолвил я, эти люди
будут почитать, без сомнения, не что иное, как тени. - Необходимо, сказал
он. - Наблюдай же, продолжал я: пусть бы, при такой их природе, приходилось
им быть разрешенными от уз и получить исцеление от бессмысленности, каковы
бы она ни была; пусть бы кого-нибудь из них развязали, вдруг принудили
встать, поворачивать шею, ходить и смотреть вверх на свет: делая все это,
не почувствовал ли бы он боли и от блеска не ощутил бы бессилия взирать на
то, чего прежде видел тени? И что, думаешь, сказал бы он, если бы кто стал
ему говорить, что тогда он видел пустяки, а теперь, повернувшись ближе к
сущему и более действительному, созерцает правильнее, и, если бы даже,
указывая на каждый проходящий предмет, принудили его отвечать на вопрос,
что такое он, пришел бы он в затруднение и не подумал бы он, что виденное
им тогда истиннее, чем указываемое теперь? - Конечно, сказал бы он.”[3].
В вышеприведенном отрывке Платон на образном примере показывает
различие между самим предметом и нашим чувственным представлением о нем.
Но, выявив недостаточность чувственного восприятия, Платон пошел не по пути
установления диалектической связи ощущений (чувств) и теоретического
мышления (разума), а по пути их противопоставления, утверждая, что чувства
не могут быть источником истинного знания, но лишь побудителем,
способствующим тому, что разум обращается к познанию истины: “если притом
положишь, что восхождение вверх и созерцание горнего есть восторжение души
в место мыслимое, то не обманешь моей надежды, о которой желаешь слышать.
Бог знает, верно ли это; но представляющееся мне представляется так: на
пределах ведения идея блага едва созерцается; но, будучи предметом
созерцания, дает право умозаключать, что она во всем есть причина всего
правого и прекрасного, в видимом родившая свет и его господина, а в
мыслимом сама госпожа, дающая истину и ум... ”[4].
При этом впервые (и это тоже заслуга Платона) было подчеркнуто не
только несовпадение знания о мире с самим миром, но и несовпадение понятия
о предмете с самим предметом: ведь одно понятие может обозначать многие
предметы, но ни один из них не выражает полностью сути этого понятия.
Следовательно, делает вывод Платон, основание понятия не в предмете, а в
чем-то другом, что не является ни предметом, ни понятием. И этим “другим”,
согласно Платону, является идея, то есть “для себя сущее или “в себе”
вещей”. Соответственно сама идея есть первопричина всего сущего. Вот что об
этом говорит сам Платон: “Эту[5]область занимает бесцветная, лишенная
очертаний, неосязаемая сущность, подлинно сущая, зримая одному лишь
кормчему души - разуму[6]; на нее-то и направлено истинное знание.
Поскольку разумом и чистым знанием питается мышление бога да и всякой души,
какая стремится воспринять надлежащее, - она, видя время от времени
подлинно сущее, ценит его, питается созерцанием истины и блаженствует, пока
небесный свод не перенесет ее по кругу опять на то же самое место. При этом
кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает
рассудительность, созерцает знание - не то знание, которому свойственно
возникновение, и не то, которое меняется, содержась в том изменчивом, что
мы называем бытием, но то настоящее знание, которое содержится в подлинном
бытии”[7]. Идеи вечны, неподвижны и неизменны, что Платон показывает на
примере идеи прекрасного следующим образом: “нечто, во-первых, вечное, то
есть не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, во-вторых,
не в чем-то прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то для
кого-то и сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом
месте, для другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это
предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде
какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо
или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все
же другие разновидности прекрасного причастны[8] к нему таким образом, что
они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких
воздействий оно не испытывает”.[9]
Признав идею первопричиной всего сущего, Платон тем самым определил и
основную задачу философии, и предмет науки как познание мира идей, которое
возможно лишь посредством диалектического процесса мышления как процесса
образования и разделения понятий, и выявление их совместимости (или
несовместимости) с предметным миром. Таким образом, Платон признает два
метода познания: чувственный (неподлинный) и понятийно-мысленный
(подлинный). Но поскольку всякое познание всегда направлено ни какой-либо
объект, то он должен присутствовать и здесь. У Платона этот объект
распадается на два: мир изменчивых и конечных во времени предметов и мир
вечных неизменных идеальных сущностей - идей. Происходит как бы удвоение
мира.
Такой подход вполне естественно порождает два важных вопроса: как
соотносятся эти два противоположных мира и как человек - существо конечное,
преходящее, и, следовательно, однозначно принадлежащее к чувственному миру,
может познавать недоступный для него по самой своей природе мир идей.
Платон выходит из положения, предположив, что:
1) предметный мир есть мир теней, отражение подлинного, идеального;
2) душа человека вечна и бессмертна.
Платон на этот счет пишет так: “Всякая душа бессмертна. Ведь
вечнодвижущееся бессмертно. А у того, что сообщает движение другому и
приводится в движение другим, движение прерывается, а значит, прерывается и
жизнь. Только то, что движет само себя, поскольку оно не покидает само
себя, никогда не перестает двигаться; более того, и для всего остального,
что движется, оно служит источником и началом движения. Начало не имеет
возникновения: всему возникающему необходимо возникать из начала, а само
оно ни из чего не возникает, потому что если бы начало возникало из чего-
либо, то возникающее возникало бы уже не из начала. Но так как оно не имеет
возникновения, ему необходимо быть и неуничтожимым, потому что если бы
погибло начало, ни само оно никогда не могло бы возникнуть из чего-либо, ни
другое из него, так как все должно возникать из начала. Значит, начало
движения - это то, что движет само себя. Оно не может ни погибнуть, ни
возникнуть, иначе бы все небо и все возникающее, обрушившись, остановились,
и уже неоткуда было бы взяться тому, что бы привело их снова в движение,
чтобы они возникли. Итак, выяснилось, что бессмертно движимое само собой;
но всякий без колебания скажет, что именно в этом заключается сущность и
определение души”[10]. До вселения в него она пребывает в мире идей, где и
познает мир истин. Вселившись же в человека, она привносит в него все
наличное знание. Таким образом, процесс познания по Платону есть процесс
припоминания, когда мы посредством анализа понятий заставляем душу человека
припоминать имеющиеся в ней знания: “раз душа бессмертна, часто рождается и
видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чтобы она не познала.
Поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет
всего прочего она способна вспомнить все, что ей было известно. И раз в
природе все друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает
тому, кто вспомнил что-нибудь одно, - люди называют это познанием, - самому
найти и все остальное...”[11]. В момент акта познания у человека возникает
воспоминание об идее. Говоря словами самого Платона, “человек должен
понимать видовое обозначение, складывающееся из многих чувственных
восприятий, но сводимое разумом воедино. А это есть припоминание того, что
некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на
то, что мы называем бытием, и вырвалась в подлинное бытие. Поэтому по
справедливости окрыляется только мысль человека, любящего мудрость[12]: у
него всегда по мере его сил память обращена на то, в чем бог проявляем свою
божественность. Человек, правильно применяющий подобные воспоминания,
всегда посвящаемый в совершенные таинства, - только он один становится
подлинно совершенным. Так как он стоит вне человеческой суеты и обратился к
божественному, толпа, конечно, станет увещевать его, как человека, у
которого не все в порядке, - но его восторженная одержимость толпе
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6
