несколько в сторону, чтобы первое место дать всему «естественному». Хороший

знаток современной философской мысли, Татищев уверяет читателей, что

«истинная философия не грешна», что она полезна и необходима. Той же

позиции держится и другой выдающийся человек (ближайшей) эпохи — Щербатов,

который, впрочем, отклоняется от учения естественного права в одном пункте:

он — противник признания равенства людей. В своей «Истории» он идеализирует

старорусскую жизнь, не без грусти заявляет, что в новое время «уменьшились

суеверия, но уменьшилась и вера»; он требует для России не только

умственного прогресса, но и «нравственного просвещения». Но и Щербатов

опирается на доктрину «первобытных» (т. е. естественных) прав. К Церкви он

относится с типичным для его времени недоверием: «Наши попы и церковники,—

замечает он,— имеющие малое просвещение,— без нравов, суть наивреднейшие

люди в государстве».

Исторические сочинения Татищева, Щербатова, Ломоносова, Болтина —

первых русских историков — вдохновлялись национальным самосознанием,

искавшим для себя обоснования вне прежней церковной идеологии. С одной

стороны, они стояли вообще за «светскую жизнь», с другой стороны, в

изучении русского прошлого они находили удовлетворение своему новому

чувству родины. Опираясь на идеи естественного права, примыкая к

современным им философским течениям на Западе, они строили «новое сознание»

секуляризованного человека XVIII века. Еще дальше эта работа пошла у тех,

кого можно назвать представителями русского гуманизма XVIII века.

Уже у первых значительных русских поэтов XVIII века — Ломоносова и

Державина — мы находим секуляризованный национализм, соединенный с

гуманизмом. Уже не святая Русь, а Великая Русь вдохновляет их; национальный

эрос, упоение величием России относятся всецело к эмпирическому бытию

России вне всякого историософского обоснования. В этом обращении к России

есть, конечно, реакция против слепого поклонения Западу и

пренебрежительного отношения ко всему русскому, что так ярко проявлялось в

русском вольтерианстве. Ломоносов был горячим патриотом и верил, что:

Может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать.

Державин, истинный «певец русской славы», защищает свободу и достоинство

человека; в стихах, написанных на рождение внука Екатерины II (будущего

императора Александра I), он восклицает:

Будь страстей твоих владыка,

Будь на троне человек.

Этот мотив чистого гуманизма все больше становится кристаллизационным

ядром новой идеологии. Чтобы не потонуть в безмерном материале, сюда

относящемся, остановимся только на двух ярких представителях русского

гуманизма XVIII века — Новикове (мы имеем в виду первый период его

деятельности) и Радищеве.

Новиков (1744-1818) родился в семье небогатого помещика, получил

довольно слабое образование дома, но много потрудился над своим

самообразованием. 25 лет он предпринял издание журнала («Трутень»), в

котором проявил себя человеком большого общественного чутья, страстным

обличителем разных неправд русской жизни, горячим идеалистом. Борясь со

слепым поклонением Западу, высмеивая жестокие нравы русской жизни того

времени, Новиков с глубокой скорбью пишет о тяжком положении русских

крестьян. Работа мысли шла под знаком реакции тогдашним «западникам» и

выработки нового национального самосознания. Но в гуманизме XVIII века у

русских все чаще начинает выдвигаться основное значение морали и даже

проповедуется первенство нравственности над разумом. В педагогических

мечтах, столь близких в России XVIII века к утопическому плану «создания

новой породы людей», на первое место выдвигали «развитие изящнейшего

сердца», а не разума, развитие «умонаклонения к добру». Фонвизин в

«Недоросле» высказывает даже такой афоризм: «Ум, коль скоро он только ум,—

самая безделица; прямую цену уму дает благонравие». В этих словах очень

типично выражен морализм, как некая новая черта русского сознания. Отчасти

здесь было влияние Запада , но была здесь и своя собственная склонность к

примату морали.

Издательская деятельность Новикова (всего было им выпущено 448 названий)

вскоре была перенесена в Москву, но тут она приняла иной характер: Новиков

сошелся с московскими масонами, его духовные интересы целиком перемещаются

от общественных к религиозно-философским и чисто моральным темам. Обратимся

к другому яркому выразителю русского гуманизма XVIII века — А. Н. Радищеву,

у которого мы найдем еще больше философского содержания.

Имя Радищева окружено ореолом мученичества (как и Новикова тоже), но,

кроме этого, для последующих поколений русской интеллигенции Радищев стал

неким знаменем, как яркий и радикальный гуманист, как горячий сторонник

примата социальной проблемы. Впрочем, несмотря на многочисленные монографии

и статьи, посвященные Радищеву, кругом него все еще не прекращается легенда

— в нем видят иногда зачинателя социализма в России, первого русского

материалиста. Для таких суждений, в сущности, так же мало оснований, как в

свое время было мало оснований у Екатерины II, когда она подвергла Радищева

тяжкой каре. Его острая критика крепостного права вовсе не являлась чем-то

новым — ее много было и в романах того времени и в журнальных статьях,

вроде вышеприведенного отрывка из «Путешествия» в Новиковском журнале

«Живописец». Но то были другие времена — до французской революции.

Екатерина II относилась тогда сравнительно благодушно к проявлениям

русского радикализма и не думала еще стеснять проявлений его, а тем более

преследовать авторов. Книга же Радищева, вышедшая в свет в 1790 году,

попала в очень острый момент политической жизни Европы. В России стали уже

появляться французские эмигранты, тревога стала уже чувствоваться всюду.

Екатерина II была в нервном состоянии, ей стали всюду видеться проявления

революционной заразы, и она принимает совершенно исключительные меры для

«пресечения» заразы. Сначала пострадал один Радищев, книга которого была

запрещена к продаже, позже пострадал Новиков, дело которого

былосовершенноразгромлено.

В лице Радищева мы имеем дело с серьезным мыслителем, который при

других условиях мог бы дать немало ценного в философской области, но судьба

его сложилась неблагоприятно. Творчество Радищева получило при этом

одностороннее освещение в последующих поколениях — он превратился в «героя»

русского радикального движения, в яркого борца за освобождение крестьян,

представителя русского революционного национализма. Все это, конечно, было

в нем; русский национализм, и до него секуляризованный, у Радищева вбирает

в себя радикальные выводы «естественного права», становится рассадником

того революционного фермента, который впервые ярко проявился у Руссо. Но

сейчас, через полтораста лет после выхода в свет «Путешествия» Радищева,

когда мы можем себе разрешить право быть прежде всего историками, мы должны

признать приведенную характеристику Радищева очень односторонней. Чтобы

правильно оценить «Путешествие» Радищева, необходимо ознакомиться с его

философскими воззрениями; хотя последние выражены в сочинениях Радищева

очень неполно, все же в них в действительности находится ключ к пониманию

Радищева вообще .

Скажем несколько слов о философской эрудиции Радищева. Действительно,

в работах Радищева мы очень часто находим следы влияния Лейбница. Хотя

Радищев не разделял основной идеи в метафизике Лейбница (учения о монадах),

но из этого вовсе нельзя делать вывод, что Радищев был мало связан с

Лейбницем. Другой исследователь идет еще дальше и утверждает буквально

следующее: «Нет никаких оснований думать, что Радищев был знаком с

сочинениями самого Лейбница». На это можно возразить кратко, что для такого

утверждения тоже нет решительно никаких оснований. Было бы, наоборот, очень

странно думать, что Радищев, очень внимательно проходивший курсы у

лейбницианца Платнера, никогда не интересовался самим Лейбницем. Кстати

сказать, как раз за год до приезда Радищева в Лейпциг было впервые

напечатано главное сочинение Лейбница по гносеологии (Nouveaux essais). В

годы пребывания Радищева в Лейпциге этот труд Лейбница был философской

новинкой, и совершенно невозможно представить себе, чтобы Радищев, который

вообще много занимался философией, не изучил этого трактата Лейбница

(влияние которого, несомненно, чувствуется во взглядах Радищева на

познание). Следы изучения «Монадологии» и даже «Теодицеи» могут быть

разыскиваемы в разных полемических замечаниях Радищева. Наконец, то, что

Радищев хорошо знал Bonnet, который, следуя лейбницианцу Robinet, отвергал

чистый динамизм Лейбница (что мы находим и у Радищева), косвенно

подтверждает знакомство Радищева с Лейбницем.

Из немецких мыслителей Радищев больше всего пленялся Гердером, имя

которого не раз встречается в философском трактате Радищева. Но особенно по

душе приходились Радищеву французские мыслители. О прямом интересе его к

Гельвецию мы знаем из его отрывка, посвященного его другу Ушакову. С

Гельвецием Радищев часто полемизирует, но с ним всегда в то же время

считается. Французский сенсуализм XVIII века в разных его оттенках был

хорошо знаком Радищеву, который вообще имел вкус к тем мыслителям, которые

признавали полную реальность материального мира. Это одно, конечно, не дает

еще права считать Радищева материалистом, как это тщетно стремится доказать

Бетяев. Занятия естествознанием укрепили в Радищеве реализм (а не

материализм), и это как раз и отделяло Радищева от Лейбница (в его

Страницы: 1, 2, 3, 4