(поездку которого в Россию устраивал именно он), был настолько близок с

Гельвецием, что, по его смерти, издал его сочинение «De l'homme». Кстати

сказать, сын этого князя Голицына отрекся от почета и светской жизни,

принял католичество и уехал в Америку насаждать просвещение.

Из рассказа одного из виднейших монахов XVIII века, И. В. Лопухина, мы

знаем, что он «охотно читывал Вольтеровы насмешки над религией,

опровержения Руссо и подобные сочинения». Читая известную книгу Гольбаха

«Systeme de la nature», в которой идеи материализма соединяются с бесспорно

искренним морализмом, Лопухин настолько увлекся этой книгой, что перевел на

русский язык заключение книги и решил даже распространять свой перевод. Но,

закончив переписку отрывка, он, по его словам, испытал вдруг такие укоры

совести, что не мог спать и не успокоился до тех пор, пока не сжег свой

перевод. ..

Русский радикализм, не знающий никаких авторитетов, склонный к

крайностям и острой постановке проблем, начинается именно в эту эпоху- Но

как раз в силу этого резкого разрыва с историей, в силу экстремизма в

русских умах начинает расцветать склонность к мечтательности, т. е. к

утопиям. Это настолько характерное и тоже оставившее свои следы явление в

философских исканиях XVIII века, что на нем стоит несколько остановиться.

Первой утопией, появившейся на русском языке, был роман Фенелона

«Приключения Телемака». Уже Тредьяковский попробовал перевести этот роман в

стихах (знаменитая «Телемахида»). Скромно говорит о себе Тредьяковский: «Я

не сравняться хощу с прославленным столь стихопевцем...»

«Приключения Телемака» действительно чрезвычайно пришлись по вкусу

русской публике и вызвали ряд подражаний. Интересно отметить, что в конце

XVIII века (1789) появился перевод на русский язык «Утопии» Томаса Мора

(под названием «Картина, возможно, лучшего правления, или Утопия»). Но

особый толчок к развитию утопического мышления дал, конечно, Руссо с его

резким противопоставлением цивилизации естественному строю жизни. Это

понятие естественного порядка вещей имело громадное ферментирующее влияние

на развитие утопического мышления. Противопоставление некоей фикции о

естественной жизни существовавшему реально строю западной жизни освобождало

русских людей от плена, в какой они попадали, прельщенные жизнью и идеями

Запада. Здесь закладывались первые основы критики Запада у русских людей.

Отчасти прав Haumant, когда он говорит, что «русские люди не имели еще

вкуса к тому, чтобы проклинать цивилизацию, в особенности Западной Европы».

Но противопоставление реальной жизни фиктивному естественному строю и на

Западе было связано не столько с недовольством современной жизнью, сколько

именно с утопической установкой мысли, которая всегда является суррогатом

религиозных чаяний Царства Божия. И для русских людей дух утопизма был

своеобразной подменой религиозной мысли, упадок которой восполнялся

мечтательностью. Действительно, нельзя не остановиться перед тем фактом,

что в XVIII веке в России чрезвычайно сильно развивается утопическая

мечтательность одновременно со страстным поклонением Западу. Из этого

следует заключить, что не из критики европейской современности вытекала эта

утопическая мечтательность (наоборот, из духа утопизма уже намечалось

критическое отношение к Западу), а из другого корня. Этим корнем утопизма

был отвлеченный радикализм , который не мог противопоставить идее Царства

Божия ничего другого, кроме утопии... Любопытно отметить, что в журнале

Новикова «Утренний свет» (насыщенном религиозно-философскими идеями) был

помещен перевод утопической сказки о Троглодитах из «Персидских писем»

Монтескье . Историк и публицист екатерининского времени Щербатов, написал

собственную утопию — «Путешествие в Офирскую землю», где он изобразил свой

идеал будущей России. Щербатов, вдохновлявшийся Фенелоном, утопиями Морелли

(«Базилиада»), Мерсье («2440 год») , сочинил, по верному замечанию

Флоровского, «план своеобразного священно-полицейского строя», в котором

главные надзиратели должны быть священники... Наконец, с утопической

сказкой встречаемся мы и в «Путешествии» Радищева.

Изучение утопического направления в общем движении мысли в России

XVIII века окажется нелишним для дальнейшего.

От русского вольтерианства в его разновидностях нигилистического и

радикального течений обратимся к тем направлениям мысли, которые связаны с

потребностью построить новую национальную идеологию. С воцарением Петра

Великого у нас

формируется новая интеллигенция, которая во всем руководствуется «мирскими»

интересами и идеями. Кристаллизационным ядром, вокруг которого слагаются

эти интересы и идеи, является не идея вселенской религиозной миссий

(хранения чистоты Православия), как это было раньше, а идеал Великой

России. Сама личность Петра Великого, его неустанное и разностороннее

творчество, вдохнувшее новую жизнь в несколько рыхлое до того времени

государство, все это ослепляло умы, зажигало душу горделивым сознанием

русской мощи, русского величия. Рядом с «вольтерианцами» возникает новый

стиль интеллигенции — подлинно образованной, весьма чутко следящей за всем,

что происходит в Западной Европе, особенно во Франции, но стремящейся к

созданию русской национальной идеологии — вполне «мирской», далекой от

церковного мышления. Очень интересна и характерна в этом отношении фигура

Кантемира, который живет, как дипломат, в Лондоне и Париже, сходится близко

с рядом выдающихся писателей, переводит на русский язык «Персидские письма»

Монтескье, переводит книгу Фонтенелля «Entretiens sur la pluralite des

mondes» (эта книга затем, по ходатайству Синода, была конфискована). Он же

написал «Письма о природе и человеке» — опыт популярного изложения основ

естествознания . Гораздо существеннее для нас деятельность Татищева,

первого русского историка. Татищев был очень образованным человеком, он

вдохновлялся больше всего Гоббсом и его учением о государстве. Но в его

стремлении найти обоснование «новой интеллигенции» Татищев исходит из

популярной в XVIII веке доктрины «естественного права». Эта доктрина

покоится на признании нерушимой автономии личности: ни Церковь, ни

государство не могут ослабить значения этой автономии. В сочинении

«Разговор о пользе наук и училищ» Татищев дает апологию мирской жизни и

твердо настаивает на том, что «желание к благополучию в человеке,

беспрекословно, от Бога вкоренено есть». Татищев развивает впервые в

русской литературе систему утилитаризма, исходящую из «разумного

эгоизма»... В этих положениях Татищев набрасывает теорию секуляризации

жизни, освобождения ее от церковного контроля. Противопоставление Бога и

Церкви, столь частое у защитников так называемой «естественной религии»,

очень типично для всего XVIII века. Татищев считает злоупотреблением со

стороны Церкви, если она «запрещает то, что человеку законом божественным

определено», и отсюда он приходит к выводу, отвечавшему всему умонастроению

эпохи — к положению, что Церковь должна быть подчинена контролю

государства. Церковный закон может не совпадать с божественным, и в таком

случае государственная власть должна ограничить закон Церкви «пристойности

ради». Самое понятие греха означает лишь совершение «вредных» человеку

действий — и, чтобы избежать вредных действий, надо познавать самого себя,

надо вернуть уму власть над страстями. «Бог,— пишет он,— вложил наказание

во все противоприродные преступления, чтобы каждому преступлению

последовали естественные наказания». Эти мысли, очень близко подходящие к

тому, что возвел в доктрину «естественной дисциплины» Спенсер, дорисовывают

моральную теорию Татищева, всецело покоящуюся на автономии мирской жизни.

Самое противопоставление естественных законов, как божественных по своему

происхождению, законам церковным с полной ясностью выражает «новое

сознание». Если еще в XVII веке в повестях (переводных) того времени

русский читатель усваивал идею свободы «мирского начала» от вмешательства

церковных законов, если в журналах XVIII века все время проводится мысль,

что «жизнь на радость нам дана», то в моральной философии Татищева это

получает довольно законченную форму. Обращение к принципам «естественного

права» (противопоставляемого церковным установлениям) входило существенным

элементом в новую идеологию — на русском языке появляются переводные

сочинения по «естественному праву», а в 1764 году некто Золотницкий

выпускает компилятивную книгу «Сокращение естественного права из разных

авторов для пользы российского общества». Надо, кстати, отметить, что еще у

Феофана Прокоповича, пламенного апологета реформ Петра Великого, открыто

проповедующего секуляризацию власти и «правду воли монаршей», в основе его

рассуждении лежит та же идея «естественного права». Личность Феофана

Прокоповича достаточно дискредитирована — историки не жалеют красок, когда

характеризуют его, как «наемника и авантюриста», но он был один из самых

просвещенных и философски мыслящих людей своего времени, этого никак отнять

у него нельзя. Его оппортунизм соединялся у него со злобой в отношении

врагов, его усердное подлаживание к «духу времени» — с принципиальным

поставлением светской власти выше духовной; все это верно, но именно такие

люди, как Феофан Прокопович, и выражали «новое сознание». Во всяком случае,

идеи «естественного права» послужили принципиальной базой для построения

светской идеологии, для оправдания «мирского жития». Татищев не упраздняет

религии и Церкви, это и не нужно ему — он только хочет отодвинуть их

Страницы: 1, 2, 3, 4