начала. Боги ни к чему не стремятся, они статичное, самодовлеющее бытие

достигнутого апогея и апофеоза качества. И Эрос у Платона поэтому не бог, а

особый «гений», «нечто среднее между бессмертным и смертным», потенциально

бессмертное начало, как человечество в своем пути к Богу. Сам генетический

состав Эрота в некотором роде аллегория человека, особого посредствующего

звена между высшими и низшими мирами: Отец его, его уникальное «богатство»

и «путь»,— это человеческий Разум, искра Божественного Духа, а Мать,

Бедность,— «материя», несовершенная телесная организация человека,

вступившая в брачный союз с Духом и потому втянутая в его стремления.

Целый ряд уравнений смысла любви приводит диалектическую мысль Платона к

выводу, что истинное стремление Эроса, скрывающееся за всеми его

осуществляющимися формами творческого «рождения в прекрасном», есть

стремление к бессмертию: «...рождение — это та доля бессмертия и вечности,

которая отпущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились,

есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не

желать и бессмертия. А, значит, любовь — это стремление к бессмертию...

Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по

возможности бессмертной». Какие же формы бессмертия порождает Эрос в

человеке? На своем сугубом поприще половой любви и полового рождения он

обеспечивает единственно возможное в природе родовое бессмертие. Но

понимание его неабсолютности ведет к трансформации эротической энергии

зачатия в «духовную беременность»: творчество новых форм государственности,

бытовой, экономической, художественной культуры. Такое бессмертие в отличие

от первого более личностное (помнят и чтут конкретного творца), а потому и

более завидное; но ему уготована участь утешать смертного человека лишь

сознанием своей посмертной славы, памяти о нем в потомстве. Культурное

бессмертие — тоже в конечном итоге не абсолютно, подвержено всем

превратностям людского мнения и шире — катастрофическому неблагополучию

всего земного, в том числе цивилизаций и культур. Платон, истинный провидец

и глубочайший метафизик, выразивший заветнейшие алкания человеческой души,

не может на этом остановиться. Как высшая цель эротических стремлений ему

нужен Абсолют, неущербное, всегда прекрасное и бессмертное бытие. Но

обретение его в созерцании-проницании бессмертной душой идеальных форм,

того «прекрасного само по себе, прозрачного, чистого, беспримесного, не

обремененного человеческой плотью, красками и всяким другим бренным

вздором... божественно прекрасного... во всем его единообразии» ', не

оставляет места личностному самосознанию. В погоне за бессмертием,

доступным по-настоящему лишь человеческой личности, эта личность

окончательно утрачивается. Эрос, по существу, терпит поражение.

Фрейд также укореняет инстинкт жизни, ее стремление продлиться до

бесконечности в Эрос, только у него как трезвого ученого XX в., последний

расшифровывается как пол, зародышевые клетки, точнее, их энергия — либидо.

Фрейд принимает положение Вейсмана о практически бессмертной «зародышевой

плазме, которая служит для сохранения вида, для размножения», дополняет его

динамическим пониманием, выдвигая на первый план «не самую живую материю,

но действующие в ней силы»2. Силам Эроса, с их принципом наслаждения,

принадлежит жизнестроительная, оптимистическая роль. Они борются с

первичным позывом к смерти, этим, по Фрейду, стремлением живой материи

вернуться в более простое, неорганическое состояние, из которого она когда-

то возникла. Фрейд, как и Платон, не утративший в своем представлении Эроса

древние натурфилософские его грани, видит в нем, в энергии либидо,

космическое влечение к соединению: атом стремится к атому — и созидается

большое и малое неорганическое тело, клетка к клетке — и возникает

многоклеточный организм, особь к особи — и формируются отряды, сообщества,

а на ступени человека — разного рода «либидинозно заряженные» родовые,

общинные массы, группы, наконец, общества. Но природный Эрос за притяжением

таит отталкивание, агрессию («Вражда» натурфилософов), и все союзы чреваты

взрывоопасными, самоуничтожительными потенциями. У Фрейда эта вторая,

антиэротическая первичная тенденция обозначается как влечение к Смерти, зов

Танатоса, то есть ученый, вслед за Гераклитом и Эмпедоклом, отщепляет от

Эроса его оборотную, отрицательную сторону, его противоречие в

самостоятельную силу.

Любовь- и этом проявляется ее уникальная роль в жизни — одна из немногих

сфер, в которых человек способен почувствовать и пережить свою абсолютную

незаменимость. Во многих социальных ролях и функциях конкретного человека

можно заменить, заместить, сменить, только не в любви. В этой сфере жизни

индивид имеет, таким образом, высшую ценность, высшее значение по сравнению

со всем остальным. Здесь человек не функция, а он сам, в своем конкретном и

непосредственном абсолюте. Именно поэтому только в любви человек может

прочувствовать смысл своего существования для другого и смысл существования

другого для себя. Это высший синтез смысла существования человека. Любовь

помогает ему проявиться, выявляя, увеличивая, развивая в нем хорошее,

положительное, ценное.

И, наконец, любовь — это одно из проявлений человеческой свободы. Никто

не может заставить любить (многое можно заставить сделать: работать, даже

совершать зло, но не любить) — ни другого, ни самого себя. Любовь — дело

свободной инициативы, она основа самой себя. У нее нет внешних побудителей,

она не сводится ни к умозаключениям, ни к природным влечениям, инстинктам.

Нередко она хорошо понятна разуму, и поэтому многие сближают любовь и

разум, противопоставляя их иррациональной вере. «Потому любовь,— пишет,

например, Л. Фейербах,— идентична лишь разуму, а не вере, что, как и разум,

любовь свободна, универсальна, в то время как вера по своей природе скупа,

ограниченна. Только там, где есть разум, властвует всеобщая любовь; сам

разум не что иное, как универсальная любовь» '.

Однако часто любовь выглядит как нечто неподвластное разуму, особенно

рациональной логике, расчетливым соображениям, что подчеркивали, в

частности, романтики в своей концепции любви. «В романтической любви,—

писал В. Жирмунский,— соединяются романтическое , учение о сущности жизни и

ее назначении, мистическая антология и этика. Любовь у романтиков— это

мистическое познание сущности жизни; любовь открывает любящему бесконечную

душу любимого. В любви соединяются небо и земля, чувственное и

одухотворенное, духовное обретает плоть; любовь — самая сладкая радость на

земле, на нее молятся, и она сама — молитва небу». В любви романтики

находили удовлетворение потребности в эмоциональной теплоте и

психологической интимности.

Такую «дополняющую» природу любви наиболее точно охарактеризовал,

пожалуй, Б. Паскаль в своем учении о «логике сердца», о «порядке любви»,

противоположном порядку, царящему в природе и разуме. Он писал:

«Сердце имеет свои законы, которых не знает разум...» И далее: «Сердце

держится своего порядка, а разум своего: он руководится причинами и

доказательствами, а сердце руководится иным. Никто не доказывает, что того-

то мы обязаны любить, излагая по порядку причины любви: это было бы

смешно... Этот порядок состоит главным образом в отступлениях на каждом

шагу от порядка — чтобы постоянно иметь в виду цель».

Две революции в отношениях мужчин и женщин

Культура и антикультура любви

В последние сто лет интерес к полу стал всемирным: никогда еще в

искусстве, в науке, в публичной жизни он не взлетал так высоко.

Этот всемирный интерес — новая — и очень сложная — проблема, которую

выдвинула перед человечеством сама история. Самопознание человека

углубляется, в него входят новые и новые области, и отношения полов стали

таким новым материком, не освоив который люди не могут идти дальше.

Поэтому и возникли на рубеже веков новые отрасли науки—сексология,

социология семьи, этнография пола; поэтому родилось в 20-е годы новое,

реалистическое половое просвещение; поэтому ученые, писатели, политики так

много говорят о женском вопросе, о переворотах в семье, об отношениях

мужчин и женщин.

На земле уже давно угасает патриархат, мужевластие (буквально —

«главенство отцов»). На смену ему идет новое состояние мира: его можно,

видимо, назвать биархат — главенство обоих полов (от латинского «би»— два и

греческого «архе»— главенство, начало, власть).

Биархатные перевороты пронизывают все отношения мужчины и женщины —

экономические и семейные, социальные и сексуальные. Женщина из домашнего

существа становится и общественным, из «второго пола» начинает делаться

равным. Все ее жизненные роли в корне меняются, и она делается, говоря

упрощенно, таким же двигателем общества и такой же личностью, как и

мужчина.

Эти кардинальные перемены в положении женщи-ць1 — начало больших

поворотов во всей «мужской» культуре и цивилизации. Они могут круто усилить

женский фермент в этой культуре, уравновесить добром и мягкостью силовые

струны — каркас нынешней цивилизации, они могут породить в будущем новую,

«андрогинную» культуру — союз всего лучшего в мужском и женском отношении к

миру.

Пока мы делаем только первые, черновые шаги к этой андрогинной

цивилизации. Мы идем на ощупь, вслепую, оступаемся, падаем, и это утяжеляет

и запутывает жизнь женщин, мужчин, семьи, общества. Впрочем, здесь будет

говориться только об одной стороне таких переворотов—психологической.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5