ненависть есть волнение, вызванное духами.

Декарт для себя проводил различие между видами «соединения», но в своем

трактате стремился продемонстрировать максимальную беспристрастность,

объективность.

Определение любви Спинозы, построенное в духе абстрактных и педантичных

составляющих его философской системы, недалеко ушло от формализма

соображений Декарта, но направленность конкретизации этого определения

иная. Пусть в общем виде «любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей

внешней причины», но как различны эти «причины» и связываемые с ними

«удовольствия»! Спиноза вовсе не ратует за аскетизм, его идеал — это

человек, не уничтоживший свои телесные страсти, но сумевший ввести их в

разумное русло и подчинивший их таким аффектам, которые все более обогащают

душу и делают ее обладателя целеустремленной и стойкой личностью. Высший

среди этих аффектов — «интеллектуальная любовь к богу», то есть

любознательность, пытливость, горячая увлеченность делом познания «бога»,

то есть бесконечной и неисчерпаемой Природы. Это воодушевленная

самоотверженность ученого, посвятившего свою жизнь научным исследованиям. В

исследовательской деятельности человек находит для своих потенций

наибольшее выражение, он достигает единения с универсумом, и это возвышает

его над преходящими житейскими радостями и страданиями, поселяя , в его

душе ликующее чувство приобщения к вечности.

Третий, после Декарта и Спинозы, великий новатор 17в. Лейбниц перенес

центр тяжести на столь прославлявшуюся в древности Цицероном любовь-дружбу,

которая в лучших своих образцах развивает в характере людей черты

жертвенной и бескорыстной самоотверженности. В небольшом наброске «Об

аффектах» он упрекает Декарта, что тот недостаточно ясно отграничил

бескорыстное и светлое чувство любви от эгоистического и темного тяготения

к наслаждениям. Подлинная любовь означает стремление к совершенству, и оно

заложено в самых сокровенных глубинах нашего «я», развиваясь тем сильнее,

чем более совершенен объект нашей любви или хотя бы кажется нам таким. Для

возрастания и распространения любви необходимы знание и действие в их

единстве — познание общих идеалов человеческого рода и деятельность ради

укрепления дружбы и гармонии между людьми. Но жертвенности и беззаветности

самоотдачи в подлинной дружбе противоречат столь же естественно укорененная

в людях сила самосохранения, любовь к самим себе. Как эти два стремления

согласуются между собой, зависит от особенностей каждого конкретного лица,

в принципе же они должны быть соединены через то волнующее и сладкое

чувство, которое овладевает нами, когда мы видим успехи и счастье тех лиц,

к которым мы особенно тепло расположены.

Арнольд Хейнлинк в своем вышедшем в 1665 г. труде «Любовь»

разделяет ее на два подвида — чувственную и действенную любовь.

Чувственная любовь еще не сама нравственность, а награда за нее (можно

принимать, можно не принимать ее). Она выражается как телесная и

чувственная любовь, то есть страсть и желание (так же душа связана с

телом); сама по себе она не плоха и не хороша;

и, так же как духовная любовь, есть подтверждение того, что наши действия

находятся в зависимости от разума и высшего закона нравственности (люди,

однако, этого не ценят).

Действенная любовь как целенаправленное, твердое желание к действию

выражается в трех формах. Первая — любовь-уважение — формирует

нравственность как готовность действовать по велению разума. Вторая —

любовь-доброжелательность — не может быть преступной, плохой, ибо является

одной из черт Бога. Третья — любовь-стремление, склонность — характеризует

деятельность как нравственную наиболее глубоко.

В свою очередь Стендаль в знаменитом трактате «О любви» (1822)

указывает на четыре формы любви:

любовь-страсть, любовь-желание, физическую любовь и любовь-честолюбие.

Разумеется, можно найти и другие варианты классификации видов любви, но

ясно одно — всегда надо иметь в виду многозначность этого феномена.

«ЛЮБОВЬ — ЭТО СТРЕМЛЕНИЕ К БЕССМЕРТИЮ...»

Эрос и либидо

Скандальная знаменитость XX в. психоаналитическая теория либидо,

фактически подтвердила — в пределах человеческого микрокосма — космическую

интуицию древнейших натурфилософов: Великий Эрос, космогоническая сила,

начало влечения к соединению стихий, существ, вещей, лежит в самой основе

всех явлений этого мира. Эротически заряженное поле — первичная и

могущественная энергия человека; именно она, отклоненная от своей прямой

цели, расходуется на самые разнообразные нужды общественно-культурного

жизнеустроения. (Зигмунд Фрейд, создатель практики и философии

психоанализа, говорил даже о количественных характеристиках этой энергии,

еще почти неисследованных.) Либидо, то есть энергия всех первичных позывов,

объединяющихся в человеческом представлении словом «любовь», включает, по

Фрейду, все формы любовных и дружественных чувств, все привязанности к

себе, к родителям, к сверстникам, к родине, к профессии и делу, к

отвлеченным понятиям, к Богу и т. д.: один и тот же исходный половой

импульс питает их всех. Такой пансексуализм неприятно сконфузил многих,

скорее всего в силу своей холодно-научной оголенности. Ибо подобное

видение, обряженное в великолепные мифологические одежды, рожденное в

поэтически-провидческом исступлении не только никого не шокировало, но

вдохновляло и возвышало веками. Речь идет о Платоне, его учении об Эросе, с

которым отец психоанализа сам удостоверил свое родство, говоря о совпадении

платоновского эроса с его собственным понятием либидо.

Вспомним, как всю иерархию эротических чувств, вздымающуюся пирамиду

любовных стремлений, вплоть до идеальной вершины, любви к Небесной Красоте

как таковой, Платон упирает в подножие чисто полового страстного

стремления. Без него никакая восходящая лестница невозможна, попросту ей

неоткуда было бы взяться. Земля и небо, земная страсть и небесное

блаженство связаны одним проводником. Земная красота, единственно, где

сверкает отблеск — пусть слабый — небесной красоты, рождает у души

воспоминание и тоску по утерянной горней родине, бессмертному великолепию

идеальных божественных форм. В трепетном безумстве стремления к близости с

любимым, слиянию с ним — надежда вновь обрести потерянное. Здесь как будто

созидается радужный путь Туда, у души «прорезаются» крылья. Как глубочайший

исток и загадка платоновского мира нас поражает эротическая неистовость

тона философа, возбужденный «физиологизм» его стиля, когда он рисует эти

картины в диалоге «Федр». За этой загадкой стоит эмоционально-волевая

установка на предельную конденсацию половой энергии (и ни в коем случае не

на ее угашение!) для ее претворения в высшие формы без потери ее энергийной

ценности, всего ее жара и пыла. Неистовство влюбленных стоит в одном ряду —

или, точнее, в начале одного ряда — тех «величайших для нас благ», которые

«возникают от неистовства»: дара пророчества, творческой одержимости,

художественного вдохновения, горячей молитвенной устремленности к

небесному, к богу. Не будет внизу вулкана натурального пола, его

огнедышащей энергии, не будет ничего и вверху, никакой красоты умного,

духовного космоса, которую стремится обрести человек, как будто говорит

внутри Платона какое-то простое знание-проницание. Эта глубокая истина

отслаивается как общезначимое зерно от всей обволакивающей его пышной

мифологии небесных сфер, судеб, ниспадающих в материальный уровень душ и

вновь восходящих, мифологии, окрашенной влиянием восточной метафизики кармы

и переселения душ (у Платона «закон Ад расти и», богини судьбы в ее

карающем аспекте).

Как всегда у Платона, боковые ответвления его мысли, разные уровни истины

предмета представлены участниками его диалогов. Среди таких поворотов

особенно интересен миф о первоначальной целостности человеческой природы,

всемирно известный как миф об андрогинах, вложенный автором в уста

Аристофана. Любовное влечение и соединение — это и есть смутное,

неосознанное стремление и несовершенная попытка «сделать из двух одно и тем

самым исцелить человеческую природу». При всей своей образной детализации,

полете поэтической фантазии автора, этот миф выражает буквальный

мистериальный смысл соединения «двух в одного». Здесь указан идеал

личностной физически-духовной целостности человека, исцеляющей его слабую

смертную природу, идеал, отличный от торжествующего у Платона видения

эротического восхождения к бестелесной, чисто духовной красоте. Как всегда

в мифологическом мышлении, требуемое к достижению (то есть желаемое

будущее) помещается в прошлом (как в каком-то прекрасном начале уже

бывшее), вызывая глубинную тоску по утраченному состоянию и потребность к

нему вернуться.

Эрос у Платона — прежде всего стремление к совершенствованию,

пронизывающее развитие мира и в человеке сознательно направляемое к

превозможению натурального уровня чувств и понимания, к восхождению на все

более высокую и духовную ступень. Этот смысл Эроса ярко изобличает

платоновский миф о его рождении от Пороса (старейшего из богов,

упоминаемого среди первых космогонических сил, таких, как Хаос; а означает

он «путь», «средство для достижения», «богатство») и Пенни (олицетворения

Бедности). Эрот как воплощенное алкание того, чего у него самого нет

(недостача как побуждение к обретению), олицетворяет человеческую ступень в

космической иерархии. Он — квинтэссенция человека как вечно стремящегося

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5