один и не отвергает. Он ищет не примирения этих полюсов, а

своего рода «третий путь», пролегающий между ними.

В главе «Опытов» - «О жестокости» два полюса

представлены двумя видами «добродетели» - «стоической» и

«сократовской». Первая связана с испытанием человека различными

трудностями; она предполагает «боль, нужду, презрение, чтобы с

ними бороться и сохранять душу в боевой готовности». Вторая

же не требует даже борьбы, поскольку находится на такой

высоте, что «не только презирает страдание, но даже

наслаждается им, упивается им», когда «стойкость и уверенность

в себе» переходят «в какое-то радостное веселие и

совершенно новую удовлетворённость». В обоих случаях,

подчёркивает Монтень, от человека требуется особая воля,

связанная как с « усилиями и предписаниями разума», так и с

«обучением», воспитанием, наставлениями, «занятиями».

Искренне восхищаясь добродетельными людьми обоих

родов, Монтень вместе с тем вынужден признать, что в нём

самом нет ни «боевой готовности», ни «добродетельной привычки».

Более того, ему просто нечего побеждать в себе, ибо

единственное, чем он может похвастать, так это отсутствие

наиболее тяжких пороков и наличие таких, которые

преодолеваются без всякого труда.

Отрицая за собой оба вида «совершенства», Монтень

относит себя к третьей породе людей, обладающих всего лишь

«хорошими природными склонностями»: «Моя добродетель – это

добродетель или, лучше сказать, безобидность, случайная и

преходящая». Случайная и преходящая «невинность» не требует ни

силы, ни активности души, но, проигрывая по сравнению с

«добродетелями» Сократа, обладает скромным, но неистребимым

достоинством «природности», «врождённости»: «Хорошие качества не

воспитаны во мне ни законом, ни наставлением, ни путём

какого-нибудь другого обучения. Мне присуща естественная

доброта, в которой немного силы, но нет ничего

искусственного».

Человеку, обладающему качествами «естественной

доброты» и «безобидности», не приходится рассчитывать на

великую славу; Монтень знает, что недостоин восхищения. Но он

знает и то, что если сила Сократа или стоиков заключалась

в преодолении зла, исходящего от «других», то его собственное

достоинство – в принципиальном неприятии любого зла как

такового: «я жестоко ненавижу жестокость – это наихудший из

пороков».

Подлинное и ничем не заменимое достоинство

Монтеня – в его сострадательности, в органическом умении

сочувствовать всем живым существам: «Я до такой степени

чувствителен, что не переношу, когда режут цыплёнка или когда

слышу, как верещит заяц в зубах моих собак». «Другие» для

Монтеня – это объекты, на которые направлена его «доброта»: «…я

горячо сочувствую чужим печалям и плакал бы вместе с

горюющим, если бы умел плакать в каких бы то ни было

случаях. Слёзы, не только искренние, но и притворные,

всегда вызывают у меня желание плакать Я не

могу спокойно переносить казни, даже если они совершаются по

закону и оправданы».

* * *

Итак, мы подходим к ключевой проблеме «Опытов». Монтень

отвергает мир «других» лишь в меру его неистинности, больше

всего опасаясь утраты свободы, самостоятельности. Он не

чувствует себя ни изгоем, ни избранником. Жизнь притягивает

его, и задача заключается лишь в том, чтобы овладеть «искусством

жить достойно».

Монтеню чужды эгоцентризм и горделивое самолюбие,

которые полтора столетия спустя так ярко проявятся в

«Исповеди» Руссо, заявлявшего, что он «не похож ни на кого

на свете», что если он «не лучше других, то по крайней

мере не такой, как они», и утверждавшего, что именно эта

инаковость способна сделать его интересным для окружающих.

Монтень же, коль скоро речь заходит о человеческой «природе»,

не отделяет себя от «других»: «все люди – одной природы, и

все они снабжены в большей или меньшей степени одинаковыми

способностями и средствами познания и суждения»; «у каждого

человека есть всё, что свойственно роду людскому». Сама

аналитическая интроспекция нужна Монтеню и потому, что, поняв

себя, он надеется познать и «других».

Именно в силу «похожести» на «других» Монтень

остро ощущает свою способность быть таким же как они.

Сопереживать для нег так же естественно, как дышать: «Если

кто-нибудь страдает в моём присутствии, я сам начинаю испытывать

физические страдания и мои ощущения часто вытесняются

ощущениями других. Я перенимаю наблюдаемую болезнь и испытываю

её на себе».

Монтень, правда, знает, что сострадание не вполне

«чистое» чувство, до конца избавленное от жестокости: «Жалея

кого-нибудь, мы при виде его страданий одновременно ощущаем в

себе и некое мучительно-сладостное щекотание злорадного

удовольствия; и кто истребил бы в человеке зачатки этих

качеств, тот уничтожил бы основания, на которых основана наша

жизнь». Тем не менее даже такое «сострадание наизнанку» лишь

подчеркивает в глазах Монтеня неразрывность цепи, связывающей

всех людей.

Эта цепь и составляет, по Монтеню, природный «субстрат»

человеческого существования. Для автора «Опытов» значим лишь

единственный повелитель – требование отказа, отказа от позиции

палача и преследователя, от «жестокости, вероломства, эгоизма,

бесчеловечности, ревности, тщеславия» - от всех побуждений,

называемых у Монтеня одним словом – «бесчеловечность».

Всеобщая связь сочувствия – это и есть, согласно

Монтеню, тот разумный принцип, который естественным образом

противостоит неразумной, но, к сожалению, вполне реальной

человеческой практике. Этика Монтеня – это этика ненасилия,

или, по возможности, наименьшего насилия над всем живым.

Именно эта этика позволяет Монтеню в конечном

счёте «примириться» с миром, принять его, но принять как бы

на своих собственных условиях.

Французский исследователь Жан Старобинский показал,

что движение мысли Монтеня специфично своей «трёхфазностью»,

прохождением через три этапа. На первом автор «Опытов»,

обнаружив, что «истинное» бытие запредельно, что первопричины

вещей от нас ускользают, обрекая на жизнь в сугубо

феноменальном мире «кажимостей», где господствуют «привычка» и

«обычай» и где люди связаны отношением слепой зависимости и

взаимного подчинения, готов в ужасе отпрянуть от такого мира.

Это порождает вторую фазу, ведущую к идее самоизоляции – к

обереганию внутренней свободы как единственно подлинного

человеческого достояния.

Однако полная независимость от «других» не приносит

Монтеню никакого внутреннего удовлетворения. Скептическое

рассмотрение мира, обнаружение его (и своей собственной)

онтологической «пустоты» как раз и приводит автора «Опытов»

не к отвержению, а к приятию наличной действительности: коль

скоро трансцендентное преодоление этой действительности

невозможно, то, следовательно, не существует никакой скрытой

реальности, во имя которой можно было бы отрицать «феномены»,

«кажимости». (Именно в этом пункте Ницше смыкается со столь

чуждой уму в остальном философией Монтеня).

Исходя из этого, мы открываем невозможность доступа

к «самой сущности истины», наш «посюсторонний» опыт немедленно

обретает всё своё значение, полноту и «прелесть». Жизнь

существует для того, чтобы её прожить, пережив во всех данных

нам проявлениях. Привязанность к ней – вот что оказывается

оборотной стороной скептического отрицания. На страницах

«Опытов» не раз возникает образ «ветра» как метафоры для

обозначения эфемерности земного существования и его

разнообразных «приманок» (Я, говорит Монтень, «с упоением тешу

себя всеми прелестями жизни», однако, «приглядываясь к ним

повнимательнее, нахожу, чтобы они – всего-навсего дуновение

ветра»). Жизнь среди себе подобных, в изменчивом мире – вот

единственно доступное для человека «бытие», приковывающее и не

отпускающее его от себя.

Так наступает третья фаза в развитии мысли

Монтеня – возврат к первой фазе «триады», к «феноменальному»

миру, к

человеческому обществу; возврат, наполненный опытом отрицания и

в то же время обогащённый новым взглядом на действительность.

Этот взгляд предполагает не рабское претерпевание

зависимости от видимостей и от других людей, от их «мнений»,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8