другой. Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход

их, во всех зигзагах. Я излагаю их так, как они возникли».

Действительно, практически каждая глава «Опытов» построена на

парадоксальном совмещении и динамичном чередовании самых

различных точек зрения, на их парадоксальном переключении,

взаимном разрушении и неожиданном возрождении в новом качестве

и т.п.; причём в круговорот неуспокоенного монтеневского

сознания оказываются вовлечены абсолютно чуждые друг другу

пласты бытия – от высокого философского умозрения до чисто

физиологических и даже скатологических наблюдений. (Например,

это видно в начале главы «О суетности», где рассуждения о

Пифагоре и Диомеде невозмутимо поясняются сравнениями, взятыми

из области «отправлений желудка»). И всё ж, сам обращая

внимание на непрерывную «сумятицу» своих мыслей, Монтень

настаивает, что в этой путанице есть «порядок» своих мыслей,

что его мысли «следуют одна за другой – правда, иногда не в

затылок друг другу, а на некотором расстоянии, но они всё

же всегда видят друг друга хотя бы краешком глаза».

Они «видят друг друга» потому, что всегда

объединены неким общим предметом – вещью, темой, проблемой, и

поскольку проблемы «мучают» Монтеня неотступно, он словно

стремится исследовать их с разных сторон, испробовать разные

подходы, подобрать различные ключи. Вот эти постоянные

«кружения» мысли, её постоянные отходы в сторону Монтень и

назвал «отступлениями»; отступления не уводят от проблемы, но

приводят к ней с неожиданной стороны: «Предмету не наносится

никакого ущерба, если от него отступают, чтобы найти

правильный способ рассуждать о нём». Отступление – это обычный

способ устного диалога, живой беседы. «Самое плодотворное и

естественное упражнение нашего ума – по-моему, беседа». Этот способ

притягивает Монтеня как идеал, не случайно он так часто и

с такой похвалой упоминание сократические диалоги Платона.

Поэтому и «порядок», которого требует автор «Опытов», - это

именно диалогический порядок, присущий не столько учёному

диспуту, сколько непринуждённому житейскому спору; «Я требую не

столько силы и тонкости аргументов, сколько порядка, того

порядка, который всегда соблюдаю в своих словесных распрях

пастухи или молодцы, стоящие за прилавком, но никогда не

соблюдаем мы. Если беспорядок и возникает то потому, что спор

переходит в перебранку, а это случается и у нас. Но пыл и

раздражение не уводят от сути спора: речь идёт всё о том

же».

У Монтеня нет такой возможности сделать беседу,

дискуссию взаимной, потому что он не разговаривает, а пишет,

и как всякий пишущий находится наедине с самим собой: рядом

с ним нет ни одного человека, который мог бы его

расспросить или переспросить, усомниться в его точке зрения,

оспорить или подтвердить его мнение. Монтень вынужден делать

всё это сам: не доверяя чужим точкам зрения на мир, он не

склонен отдавать предпочтение и своей собственной. Каждую

секунду он готов уличить себя в неточности, а то и в

ошибке. «Но что если я считаю вещи тем, чем они на самом

деле являются?» - это испуганное восклицание рефреном проходит

сквозь все «Опыты».

Вот почему Монтень сам себя постоянно допытывает и

корректирует, превращая собственный текст в бесконечный

критический атокомментарий. Так отчасти проясняется название

самой книги Монтеня, которая есть не что иное, как множество

опытов, экспериментов, поставленных авторской мыслью над самою

собой. Внешняя беспорядочность книги лишь выражение

незавершённости этих опытов, имеющей основания в самой

личности писателя.

Наряду с внешней действительностью и большинством

чужих мнений о ней в «Опытах» существует ещё один, самый

главный объект анализа – « я » самого Монтеня. «Содержание моей

книги – я сам», - заявляет автор уже в предисловии. «Вот уже

несколько лет, как все мои мысли устремлены на меня самого,

как я изучаю и проверяю только себя, а если и изучаю что-

нибудь другое, то лишь для того, чтобы неожиданно в какой-то

момент приложить это к себе или, вернее, вложить в себя».

Одним словом, тот предмет, который изучал автор больше всего

иного, - это он сам, это моя метафизика.

Монтеня понимает, что «я» всегда выявляется через

его отношение к «другому», причём на первых порах это

отношение рисуется автору как чисто негативное, как абсолютный

разрыв между лицом и маской: «Люди не видят моего сердца,

они видят лишь надетую мною маску». Маска – всего лишь

продукт зависимости от «других», от их оценки, взгляда,

слова, реплики. Поскольку же все эти «мнения» постоянно

меняются, то «искать опоры в одобрении окружающих значит

опираться на, то что крайне шатко и непорочно». Отсюда

готовность Монтеня полностью уйти в себя: «Я не столько

забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,

каков я сам по себе».

Для Монтеня, мыслителя рационалистического склада,

единственный способ обнаружить самого себя – познавательно-

аналитический, принимающий форму самонаблюдения. Самонаблюдение же

обязательно предполагает раздвоение личности на «я»

наблюдаемое и на «я» наблюдающее, на объект и субъект

анализа, причём искомое единство личности можно обрести лишь

тогда, когда эти два «я» придут в гармонию и анализируемый

получит одобрение со стороны анализирующего. «Чем больше я сам

с собою общаюсь и себя познаю, тем больше удивляюсь своей

бесформенности, тем меньше разбираюсь что же я, собственно

такое». И тем не менее, признавая, что «нет описания более

трудного, чем описание самого себя», Монтень немедленно

добавляет: «и в то же время нет описания более полезного».

Польза, о которой говорит Монтень, связана не с

возможностью человека познать истину о себе самом, а с его

способностью быть истинным. Все хаотические проявления

личности, описанные Монтенем, истины потому, что они спонтанны;

они представляют собой бесконечно многообразные и ничем не

связанные друг с другом моменты самообнаружения человека.

Каждый из таких моментов – это рождение нового «я», которое

появляется на свет лишь для того, чтобы быть сменённым

другим, новым «я» - и так до бесконечности: «Я ставлю своей

целью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо

завтра, быть может, я стану другим». Однако «завтрашнее» «я»

окажется таким же не посредственным, самоочевидным и

самоценным, как и «сегодняшнее», «вчерашнее» и т. п., и

потому все они абсолютно равноправны: «Я тогдашний и я

сегодняшний – совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я,

право, не взялся бы отвечать».

Самонаблюдение, основанное на самоизоляции и на

противопоставлении себя «другим», не приносит Монтеню желанного

успокоения. Напротив, бесконечно дробясь, становясь подвижной

и почти призрачной, человеческая личность оказывается таким же

«ветром» и «ничто», как и все прочие «вещи» в подлунном

мире. «Мы совсем полые и пустые» - не устаёт жаловаться

Монтень. Лишённый всякой опоры вовне, человек обнаруживает

внутри себя лишь бездонную пропасть, онтологическую

безосновность. Но Монтеню трудно примириться с этим.

Движение философской мысли Монтеня от первой к

третьей книге «Опытов» нередко описывают как переход от

стоицизма к скептицизму. Такой переход обычно связан с

нарастанием у человека чувства внутренней свободы не только по

отношению к миру и другим людям, но даже к самому себе.

Пределом подобной свободы является универсальное сомнение, не

щадящее и самого сомневающегося. Скептическое сознание, будучи

последовательным, в конце концов, как показал Гегель в

«Феноменологии духа», превращается в «несчастное сознание»,

каковым и должно было бы стать сознание Монтеня. Но у него

этого не происходит, напротив, парадокс и важнейшая

особенность «Опытов» заключается в том, что Монтень

решительным жестом превращает «несчастное сознание» в своего

рода «счастливое сознание».

Это произошло вопреки универсальности сомнения

Монтеня, его философия отнюдь не разрушительна по своей

сути. Положительная направленность позиции Монтеня в том,

чтобы, отказавшись от антропоцентрической героизации

человеческого рода, признав «всё ничтожество человеческого

удела», не отчаяться и не преисполниться презрения к жизни

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8