В самом начале «Века разума» Пейн отрывает верующего от небес и показывает ему действительность: «Религиозные обязанности состоят в справедливости поступков, милосердии и стремлении сделать наших собратьев счастливыми»[43]. И, чтобы не оставалось никаких сомнений в его отрицательном отношении к религии, он категорически заявляет: «Я не верю в религии, исповедуемые церковью еврейской, римской, греческой, турецкой, протестантской или какой-либо другой известной мне церковью. Мой собственный ум — моя церковь»[44].
Главный вывод, который можно сделать из заключений Пейна о «природе и идее» религии, состоит в том, что религия «должна быть свободна от всякой таинственности»[45]. Из рассуждении Пейна можно сделать атеистический вывод. Но Пейн сам не делает этого вывода и, более того, предостерегает от атеизма.
Заслугой Пейна я ч считаю то, что он не признавал учения о врожденности религиозных представлений, ратовал за распространение знаний, разоблачал господствующие религии как лживые учения, которые используются не только для обмана, но и для порабощения масс.
Всю силу своей критики Пейн сосредоточил на Библии, игравшей огромную роль в жизни в основном протестантской Америки[46]. Он начинает критику Библии с того, что отрицает идею «откровения». Пейн приводит логические доказательства против «откровения». Он пишет: «Каждая из... церквей показывает книги, называемые откровением, или словом божьим... Каждая из этих церквей обвиняет другие в безверии: что же касается меня, то я не верю им всем»[47].
Что такое «откровение» и каков его смысл? Пейн объясняет: «Откровение — сообщение о чем-то, чего лицо, которому сделано откровение, прежде не знало. Ибо, если я сделал какую-либо вещь или видел, как она была сделана, мне не нужно откровения, говорящего мне о том, что я ее сделал или видел, как и не нужно его и для того, чтобы я мог о ней рассказать или написать. Откровение поэтому не может быть приложено к чему-либо, произошедшему на земле, участником или очевидцем чего был сам человек. Значит, все исторические и повествовательные части Библии, которые занимают почти всю ее, не подходят под значение слова „откровение", почему и не являются словом божьим»[48].
Критика Ветхого завета строится Пейном главным образом на основе «Богословско-политического трактата» Спинозы. В «Веке разума» Пейн указывает, что использовал для своей критики мнения Авраама ибн Эзры и Спинозы[49]. В сжатой и яркой форме Пейн доказывает, что Моисей не был автором Пятикнижия. Вот как пишет об этом же факте Пейн: «Автор говорит нам также, что ни один человек не знает, где могила Моисея до сего дня, то есть до того времени, когда жил автор. Но как тогда он узнал, что Моисей похоронен в земле Моавитской? Ведь писатель этот жил долгое время спустя. А из его выражения до сего дня, указывающего на большой промежуток времени, прошедший после смерти Моисея, явствует, что он определенно не был на его похоронах. С другой стороны, невозможно, чтобы сам Моисей мог сказать, что ни один человек не знает, где находится могила. Делать Моисея автором книги — значит уподобить его ребенку, который, играя, спрятался и кричит: „Никто меня не найдет, никто не найдет Моисея!"»[50].
У Пейна я встретил предположение: автором Второзакония был иудейский священник, живший «по меньшей мере лет на триста пятьдесят позже Моисея»[51]. Далее он привел доказательства в пользу этой цифры.
Он далее терпеливо разъясняет путаницу в Библии, приводя и сравнивая отдельные тексты, а также фактические данные из истории Израиля.
Вывод Пейна таков: «Отнимите от книги Бытия веру в то, что Моисей является ее автором, на чем только и зиждется странное мнение, что все это — слово божие, и от книги Бытия не останется ничего. Она превратится в анонимную книгу рассказов, басен, преданий, бессмыслицы и явной лжи. История о Еве и змие, о Ное и его ковчеге низводится тогда до уровня арабских сказов, лишенных к тому же занимательности, а россказни о людях, живших по восемьсот-девятьсот лет, становятся такой же сказкой, как и языческий миф о бессмертии гигантов»[52].
Так называемые книги пророков Пейн характеризует как сборники бессвязных анекдотов о лицах и событиях древних времен, в которых действительно исторические события изложены, путано и противоречиво.
Пейн показывает, что слово «пророк» употребляется в Библии для обозначения поэта и музыкантаСлово «пророк» следует отличать от слова «провидец», которое употреблялось в применении к лицу, способному предсказать будущее, причем это «будущее» ограничивалось их собственным временем. «Такие пророчества соответствуют тому, что мы называем гаданием..., — пишет Пейн. — Ложь христианской, а не еврейской церкви, невежество и предрассудки новейших, а не древних времен — вот что возвысило этих поэтов, музыкантов, заклинателей, толкователей снов, бродячих актеров в ранг пророков. Но, кроме этих общих черт всех пророков, они имели также свои особенности. Они разделялись на партии и пророчествовали за или против, согласно тому, к какой партии они принадлежали, как сегодняшние поэты и политические писатели пишут в защиту партии, к которой они примкнули, и против другой»[53].
Далее Пейн обстоятельно и оригинально показывает противоречивость и недостоверность евангельских сказаний об Иисусе Христе.
Пейн высмеивает легенду о непорочном зачатии Христа «от всевышнего». Он замечает, что легенда имеет в своей основе языческие сказания, подобные историям о любовных похождениях Юпитера. В евангелиях эта легенда изложена противоречиво: у Марка и Иоанна она упоминается бегло, Матфей говорит, что ангел явился Иосифу, а Лука — что Марии. Но и Иосиф и Мария, замечает Пейн, — наихудшие свидетели. «Если бы сейчас какая-нибудь беременная девушка сказала и даже поклялась, что она зачала от духа и что ангел сказал ей это, поверили бы? Конечно, нет. Почему же тогда должны мы верить тому же относительно другой девушки, которую мы никогда не видели, причем это рассказано нам неизвестно кем, когда и где?»[54].
В этой связи большой интерес представляют и другие мысли Пейна об элементах язычества в христианстве. Пейн высказывает предположение о том, что христианство позаимствовало из языческой мифологии легенду о небесном происхождении Иисуса (сравнить астральную теорию Вольнея и Дюпюи), что в христианстве сохранились следы политеизма (троица), что обожествление героев у язычников превратилось в канонизацию святых у христиан.
Пейн разоблачает библейскую выдумку о вознесении Христа. Об этом необыкновенном событии нет ни слова у Матфея и Иоанна. Что касается Марка, то он, как и Лука, упоминает об этом «вскользь, небрежно, одним росчерком пера, как будто он устал фантазировать или стыдится этой истории»[55].
Пейн пытается найти корни сказания о воскресении Христа. Он пишет, что такую историю всегда может создать усталое воображение, а легковерие может принять ее за действительность. Истории такого рода вообще имеют своим источником насильственную смерть или казнь невинно осужденных. «В истории явления Христа причудливо смешивается естественное и невозможное, что всегда отличает легенду от фактов»[56].
Такое понимание Пейном христианской религии отличается от наивного рационализма английских и немецких деистов.
Пейн приходит к выводу, который звучит как приговор библейским сказаниям: «Невероятные противоречия, содержащиеся в Ветхом и Новом заветах, ставят их в положение человека, который присягал бы за и против»[57].
У Пейна, по-видимому, были какие-то мысли о социальной сущности раннего христианства. Он рассматривает раннее христианство как движение, направленное против римского господства и иудейских священников. «Не исключено также, — пишет Пейн, — что Иисус Христос намеревался освободить еврейский народ от римской зависимости. Так или иначе, доблестный реформатор и революционер лишился жизни»[58]. В другом месте Пейн говорит о демократическом происхождении основателей трех великих религий, и между строк его можно прочитать мысль о том, что именно в народной массе зарождались идеи о «спасителях», имена которых пользовались «самой широкой известностью». Эти лица, пишет Пейн, «были самого темного происхождения: Моисей был подкидыш, Иисус Христос родился в хлеве, а Магомет был погонщиком ослов»[59].
Сильной стороной антирелигиозных трудов Пейна является критика этической стороны Библии. Религиозные учения о морали и церковная опека над нравственностью были для Пейна неприемлемы.
В резкой форме Пейн показывает бесчеловечный характер библейской морали. Вот некоторые высказывания Пейна о библейской морали: «Когда мы читаем непристойные историйки, описания сладострастных похождений, жестоких и мучительных наказаний, неутомимой мстительности, которыми заполнено более половины Библии, нам скорее следовало бы назвать ее словом демона, а не словом божьим. Это история безнравственности и злобы, послужившая развращению и озверению человечества. Что касается меня, я ненавижу ее, как ненавижу все жестокое»[60]; «Чтобы без ужаса и отвращения читать Библию, мы должны подавить все, что есть только в человеческом сердце нежного, чувствительного и милосердного. Если бы у меня не было других доказательств ложности Библии, этого одного было бы достаточно, чтобы определить мой выбор»[61]; «Библия рисует характер Моисея таким ужасным, какой только можно себе представить. Если эти рассказы верны, то он был негодяем, который первым начал вести войны из соображений или под предлогом религии; под этой личиной или в подобном ослеплении он совершал беспрецедентные в истории народов зверства»[62]; «Люди вообще не представляют себе той безнравственности, которой пронизано это мнимое слово божие. Погрязнув в предрассудках, они принимают на веру, что Библия истинна и хороша. Они не допускают сомнения в ней. Они привносят выработанные ими самими идеи милосердия всемогущего в книгу, которая, как их учат, написана его властью. Боже! а ведь Библия совсем не то; она — книга лжи, безнравственности и кощунства»[63]; «Чему учит нас Библия? Разбою, жестокости и убийству. Чему учит нас
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9