Сопротивление действующей и наступательной силе, естественно, может мыслить себя как возвращение назад. Так на самом деле и было во всех исторических революциях: только, в то время как все первоначальные революции Нового времени просто провозглашали возврат к прежним средневековым свободам, Французская революция обращалась к неопределенному и далекому прошлому иного народа. В любом случае символическое возвращение было средством ретроспективного присвоения собственного прошлого, или же отрицания его ради другого начинания, способом «пере-делать» и «пере-создать» историю. Ограничения свободы, таким образом, понимались как связанные со временем, как зависимость от прошлого (которым человек вообще не может полностью овладеть). Соответственно и ниспровергаемые институциональные структуры объявлялись принадлежащими прошлому.
Сутью революции становится не просто возвращение к минувшему, но оборачивание, инверсия прошлого и будущего. Начинания, ранее воспринимавшиеся как жизнеспособные и прогрессивные, устремленные в будущее, теперь относятся к завершенной прошлой эпохе, а то, что казалось далеким древним прошлым, становится перспективой для будущего. Позднее, в философском восприятии понятия революции, это переворачивание времени часто связывалось с коперниканской «революцией» картины миропорядка.
В той же степени, в какой приставка «ре-» указывает на возвращение к прошлому, на акт воспоминания, она также подразумевает и рефлексию: обращение субъекта к себе самому, открытие и использование внутреннего мира (в противовес «прогрессивному» движению, ориентированному наружу, к внешнему). В самом деле, воскрешение в революции далекого исторического прошлого должно было оставаться фантазией, тогда как рефлексия внутренней жизни субъекта есть, напротив, реальный, действительный симптом этого воображаемого «воскрешения» или «восстановления». Эта связь между революцией и внутренним (субъективностью) была развита в философии немецкого идеализма. Кант, провозглашавший в эпистемологии повторение коперниканского переворота, показал внутреннюю, субъективную природу форм человеческого познания. В своих работах, посвященных Французской революции, Кант утверждает, что ее главный результат состоит в рефлексивном осознании историческим субъектом своего стремления к благу.[15] Гегель прямо указывает на связь воспоминания и интериоризации в двойственном значении немецкого слова Er-innerung, которое стало одним из центральных его понятий.[16]
По своим ре-активным и ре-ставративным аспектам понятие революции параллельно таким историческим событиям и концептам, как «Реформация» и «Ренессанс». Хотя исторически эти термины и не имели ничего общего со словом «революция», интерпретаторы Французской революции очень скоро стали отмечать ее близость Реформации (Гегель, Гейне, Маркс) и Возрождению (Мишле). На протяжении всей истории христианства любое важное историческое движение начиналось как «возрождение» античности или как возвращение к раннему христианству – и Французская революция не была здесь исключением. Это было во многом связано с самим христианским учением: согласно ему, мессия уже явился, событие произошло, а значит, и связь с исторической истиной предстает главным образом как ретроспективная. Это не препятствовало новым событиям, священным или мирским, отражать и воспроизводить главное Событие – пришествие Христа. Однако воспроизведение часто происходило вопреки уже существующему наследию христианства, как возвращение к его забытым корням. Обращение к античности также зависело от христианской модели времени, которая устанавливала линейный разрыв между (языческой) древностью и новым (то есть христианским) временем. Идея оборачивания истории в обоих случаях основывалась на предположении ее необратимой линейности, предшествовавшей любым возможным оборачиваниям.
В ранний период истории этого понятия «революция», еще далекая от обозначения человеческого действия или возвращения к началу, отсылала скорее к силе судьбы (fortuna), угрожавшей перемениться и разрушить начатые людьми замыслы. Пока образ времени остается циклическим и лишенным целесообразности, в отношении к людским делам и судьбам такое возвращение к началу означает разрушение и смерть – нечто, с человеческой точки зрения, необратимое. Значит, ошибочно просто противопоставлять циклическую «революцию» Средневековья и линейную «революцию» Нового времени. В каждом случае само слово несет ощутимый оттенок необратимой катастрофы, разрушительной и негативной силы. Понятие революции, сформированное в XVIII–XIX веках, сохраняет оба значения неодолимой катастрофы и в то же время – человеческого усилия, побеждающего злую фортуну и вновь учреждающего стабильность.
По сути, корень «volvo» повторяет и воспроизводит то, что уже выражено приставкой: циклическое движение есть движение, постоянно возвращающееся назад. Этой избыточностью само слово «революция» иллюстрирует свой смысл: повторение имени повторения (re-petitio) указывает на бесконечный излишек: революция вновь и вновь воспроизводит свое разворачивание к началу. Избыточность также отсылает к возможному противоречию между двумя возвратными движениями: (циклическое) повторение революции происходит вопреки революции, переворачивая само переворачивание. Тут очевидно, что сама структура слова выражает внутренний парадокс исторических революций и их понятия.[17]
Семантика циклического движения типична для индоевропейских слов, относящихся к времени или к событиям, происходящим во времени, – и «революция» тут совершенно не является исключением. Например, в русском языке само слово «время» происходит от корня «верт-», «вертеться». Другое выражение – «попасть в оборот» – означает нечто очень близкое к революционному событию. Можно также упомянуть и французское «bouleversement» – потрясение, то есть глубокий, задевающий и преобразующий опыт. С одной стороны, выбор круга как метафоры времени обязан тому факту, что люди всегда избирают для представления и измерения времени именно циклические процессы (вроде смен дня и ночи или времен года). С другой – цикличность подразумевает не только включенность того или иного события в великий круговорот природы, но также быстро сменяющиеся взлеты и падения, присущие внутренней динамике самого события.
И здесь цикличность отсылает не к обычному циклу, но, напротив – к непредсказуемой природе движения, постоянно меняющего направление. Движение по кругу, в отличие от линейного, означает и постоянное приложение силы – оно не может быть инерционным. Так, например, Ньютон понимал движение по окружности (в отличие от линейного, зависимого от позиции наблюдателя) как знак подлинного, абсолютного движения в абсолютном времени и пространстве. Движение по кругу есть знак того, что нечто «действительно» с вами происходит, независимо от вашей воли или перспективы. И не случайно, как уже упоминалось, внешне невинное слово «революция» запрещалось как признание политической перемены в качестве свершившегося факта, а впоследствии стало означать аутентичное историческое событие или (по Канту) знак такого события.
Таким образом, мы видим, что исторические изменения в семантике слова «революция» соответствуют двойственности и неопределенности, присущей его внутренней структуре. Такие исторические перемены сами не являются ни одномоментными, ни однозначными, а представляют собой скорее сдвиги в преобладающем значении слова, чем возникновение отсутствующих доселе смыслов. Неясность слова отражает трудность осмысления самого понятия: понятие революции парадоксально. Оно указывает на пределы человеческого разума и тем самым располагает к серьезному философскому размышлению. «Революция» одновременно обратима и необратима, является действием исторической силы и человеческим свершением, возвращением к прошлому и открытием будущего. В ее циклическом движении раскрывается сокрытая доселе истина субъекта; через ориентацию революции на неизвестное будущее предстает его внутренняя темнота. Но вместе с тем революция предъявляет субъекту требование понимания – что же здесь на самом деле происходит? В дальнейшем изложении я попытаюсь прояснить эту сложную и противоречивую структуру понятия революции.
Философия обратилась к революции в момент, когда она стала историчной, то есть отвергла фиксированные метафизические определения человека и осмыслила его сущность как становление и творчество. Обоснование знания опытом потребовало обращения к истории как к опыту изменения, образования (Bildung), к опыту нового. В то же время сразу стало ясно, что недостаточно определить человека как творящего самого себя в истории. Творение, историческое становление, само по себе неантропоморфно. Прежде чем человек начнет творить и развиваться, дело должно уже «сдвинуться с мертвой точки». Время как форма истории само должно откуда-то браться, быть каким-то образом дано. Кроме того, оно должно как-то открываться человеку, чтобы он знал о собственной свободе.
Следовательно, понятие истории может строиться только из некоего чистого, берущегося ниоткуда события, единственным содержанием которого является оно само: чистый дар времени, чистый сдвиг.
Вопрос о презентации времени как чистой формы возник уже в кантовской философии. Кант наложил на такую презентацию запрет, но в то же время сам «почти» нарушил его в учении о «трансцендентальном схематизме» (первое издание «Критики чистого разума»), в «аналитике возвышенного» («Критика способности суждения») и в философии события, намеченной в «Споре факультетов». По указанному в этих текстах пути пошла послекантовская традиция спекулятивной философии.[18] Наиболее четкую формулировку чистого созерцания времени можно найти в «Примечаниях к Софоклу» Фридриха Гёльдерлина. В переломный момент трагедии «не остается ничего, кроме условий времени и пространства». По Гёльдерлину, две части трагедии разделяет и соединяет пустая метафора или «пустой транспорт» – перенос, который ничего не переносит. Понятие простого, чистого события (bloІes Geschehen) возникает далее в «Науке логики» Гегеля.[19]
Сам термин «событие» (Ereignis) попал в центр внимания философии относительно недавно: к нему привлек внимание Мартин Хайдеггер [27]. Событие для Хайдеггера – прежде всего неантропоморфное обоснование сопряжения бытия и времени, перехода бытия из сокрытости в явленность и обратно. Как таковое оно, с одной стороны, является даром, то есть необратимым, бессубъектным и адресованным человеку; в качестве однонаправленного дара бытия событие приближает бытие к человеку и приводит его к его собственной, единичной истине. Но с другой стороны, хайдеггеровское событие обособляет – оно не только дарит, но в то же время изымает себя из мирового «обращения», так что становится возможным уникальность, обособленность каждого отдельного времени. Сложный пейзаж: событие – это одновременно и дар, и изъятие, но в обоих смыслах оно необратимо. Событие дарит/изымает бытие, пишет Хайдеггер, но при этом само не принадлежит к бытию, оно не есть.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13
