общественных функций. “Город не возник, подобно хижине или дому, чтобы

укрыться от непогоды растить детей и для прочих личных и семейных дел.

Город предназначен для вершения дел общественных”[4]. Характерный пример

массового поведения в Риме – бои гладиаторов, собиравшие огромные толпы

людей, желавших посмотреть на эти “экстремальные” побоища (бои, говоря

современным языком социологии, стали предметом “престижного потребления”).

Рассматривая предтечи современной цивилизации, Ортега утверждает, что в

основе ее лежит XIX век, успех которого слагается из двух крупных

элементов: либеральной демократии и техники. Все это заключается в одном

слове “цивилизация”, смысл которого раскрывается в его происхождении от

слова civis – то есть гражданин, член общества. Все достижения цивилизации

тогда служат тому, чтобы сделать общественную жизнь возможно более легкой и

приятной. Если мы вдумаемся в эти основные элементы цивилизации, мы

заметим, что у них одна и та же основа – спонтанное и все растущее желание

каждого гражданина считаться со всеми остальными.

Хосе Ортега исследует в динамике изменение представлений усредненного

человека о жизни и ее благах. Человек XIX века ощущал в жизни растущее

общее материальное улучшение. Никогда раньше до этого средний человек не

решал своих экономических проблем с такой легкостью. Наследственные богачи

относительно беднели, индустриальные рабочие обращались в пролетариев, а

люди среднего калибра с каждым днем расширяли свой экономический горизонт.

Каждый день вносил что-то новое и обогащал жизненный стандарт. С каждым

днем положение укреплялось, независимость росла. То, что раньше считалось

бы особой милостью судьбы и вызывало умиленную благодарность, стало

рассматриваться как законное благо, за которое не благодарят, которого

требуют.

Такая свободная нестесненная жизнь неминуемо должна была вызвать “в средних

душах” ощущение, которое можно охарактеризовать как освобождение от

бремени, от всех помех и ограничений. В прошлые же времена такая свобода

жизни была абсолютно недоступна для простых людей. Наоборот, для них жизнь

была всегда тяжелым бременем, физическим и экономическим. С самого рождения

они были окружены запретами и препятствиями, им оставалось одно – страдать,

терпеть и приспособляться.

Еще разительнее эта перемена проявилась в области правовой и моральной.

Начиная со второй половины девятнадцатого века, средний человек уже был

свободен от социальных перегородок. Заурядный человек привык осознавать,

что все люди равны в своих правах.

XIX век стал по существу революционным, но не потому, что он стал известен

многочисленными потрясениями, а потому, что он поставил заурядного

человека, то есть огромные социальные массы, в совершенно новые жизненные

условия, радикально противоположные прежним.

Тот факт, что весь феномен вполне вероятно вызван только лишь развитием

либеральной демократии, приводит Ортегу к следующим выводам:

1. либеральная демократия, снабженная творческой техникой, представляет

собою наивысшую из всех известных нам форм общественной жизни;

2. если эта форма и не лучшая из всех возможных, то каждая лучшая будет

построена на тех же принципах;

3. возврат к форме низшей, чем форма XIX века, был бы для общества

самоубийством.

Отсюда следует неутешительный вывод: “…мы должны теперь обратиться против

XIX века. Если он в некоторых отношениях оказался исключительным и

несравненным, то он столь же, очевидно, страдал коренными пороками, так как

он создал новую породу людей – мятежного “человека массы”. Теперь эти

восставшие массы угрожают тем самым принципам, которым они обязаны жизнью.

Если эта порода людей будет хозяйничать в Европе, через каких-нибудь 30 лет

Европа вернется к варварству. Наш правовой строй и вся наша техника

исчезнут с лица земли так же легко, как и многие достижения былых веков и

культур…”[5].

Ортега развивает мысль о том, что современное общество и его культура

поражены тяжелой болезнью – засильем бездуховного, лишенного каких-либо

стремлений человека-обывателя, навязывающего свой стиль жизни целым

государствам. В критике этого ощущаемого многими философами явления Ортега

идет вслед за Ницше, Шпенглером и другими культурологами.

По Ортеге, обезличенная “масса” – скопище посредственностей, - вместо того,

чтобы следовать рекомендациям естественного “элитарного” меньшинства,

поднимается против него, вытесняет “элиту” из традиционных для нее областей

– политики и культуры, что в конечном счете приводит ко всем общественным

бедам нашего века.

Вопреки обычному мнению, Ортега дает иное определение человека элиты: он

“проводит жизнь в служении. Жизнь не имеет для него интереса, если он не

может посвятить ее чему-то высшему. Его служение – не внешнее принуждение,

не гнет, а внутренняя потребность. Когда возможность служения исчезает, он

ощущает беспокойство, ищет нового задания, более трудного, более сурового и

ответственного. Это жизнь, подчиненная самодисциплине – достойная,

благородная жизнь. Отличительная черта благородства – не права, не

привилегии, а обязанности, требования к самому себе”[6]. Благородная жизнь

для Ортеги означает жизнь напряженную, всегда готовую к новым, высшим

достижениям. Он противопоставляет благородную жизнь обычной, косной жизни,

которая “замыкается сама в себе, осужденная на perpetuum mobile – вечное

движение на одном месте, - пока какая-нибудь внешняя сила не выведет ее из

этого состояния”[7].

Но при этом взгляды Ортеги-и-Гассета отнюдь не следует уподоблять

марксистскому учению о “революционных массах”, делающих историю. Для

испанского философа человек “массы” – это не обездоленный и эксплуатируемый

труженик, готовый к революционному подвигу, а прежде всего средний индивид,

“всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а

ощущает таким же, “как и все”, и не только не удручен, но и доволен

собственной неотличимостью”[8]. Будучи неспособным к критическому мышлению,

“массовый” человек бездумно усваивает “ту мешанину прописных истин,

несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопилась в нем по воле

случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простоте душевной, а

потому без страха и упрека”[9]. Такого типа существо в силу своей личной

пассивности и самодовольства в условиях относительного благополучия может

принадлежать к любому социальному слою от аристократа крови до простого

рабочего и даже “люмпена”, когда речь идет о “богатых” обществах. Вместо

марксистского деления людей на “эксплуататоров” и “эксплуатируемых” Ортега,

исходя из самой типологии человеческой личности, говорит о том, что

“радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто требует

от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех,

кто не требует ничего и для кого жить – это плыть по течению, оставаясь

таким, какой ни на есть, и не силясь перерасти себя”[10].

Глава II Массовый человек и его отношение к государству

§1. Основные черты массового человека.

Изучая психическую структуру нового “человека массы” с точки зрения

социологии, Ортега находит в нем следующие основные черты:

. врожденную, глубокую уверенность в том, что жизнь легка, изобильна, в

ней нет трагических ограничений; вследствие чего заурядный человек

проникнут ощущением победы и власти;

. ощущения эти побуждают его к самоутверждению, к полной

удовлетворенности своим моральным и интеллектуальным багажом.

Самодовольство ведет к тому, что он не признает никакого внешнего

авторитета, никого не слушается, не допускает критики своих мнений и

ни с кем не считается. Внутреннее ощущение своей силы побуждает его

всегда выказывать свое превосходство; он ведет себя так, словно он и

ему подобные – одни на свете, а поэтому

. он лезет во все, навязывая свое пошлое мнение, не считаясь ни с кем и

ни с чем, то есть – следуя принципу “прямого действия”.

В основе восстания масс, подчеркивает Ортега, лежит замкнутость души

массового человека. Дело в том, что человек массы считает себя совершенным,

он никогда не сомневается в своем совершенстве, его вера в себя поистине

подобна райской вере. Замкнутость души лишает его возможности познать свое

несовершенство, так как единственный путь к этому познанию – сравнение себя

с другими; но тогда он должен хоть на миг выйти за свои пределы,

переселиться в своего ближнего. Душа заурядного человека неспособна к таким

упражнениям. “Мы стоим здесь перед тем самым различием, которое испокон

веков отделяет глупцов от мудрецов. Умный знает, как легко сделать

глупость, он всегда настороже, и в этом его ум. Глупый не сомневается в

себе; он считает себя хитрейшим из людей, отсюда завидное спокойствие, с

каким он пребывает в глупости. Подобно насекомым, которых никак не выкурить

из щелей, глупца нельзя освободить от глупости, вывести хоть на минуту из

ослепления, сделать так, чтобы он сравнил свои убогие шаблоны со взглядами

других людей. Глупость пожизненна и неизлечима. Вот почему Анатоль Франс

сказал, что глупец гораздо хуже мерзавца. Мерзавец иногда отдыхает, глупец

– никогда”[11].

Однако человек массы совсем неглуп. Наоборот, он действительно гораздо

умнее, гораздо способнее, чем все его предки. Но эти способности ему не

впрок: сознавая, что он обладает ими, он еще больше замкнулся в себе и не

пользуется ими. Он раз и навсегда усвоил набор общих мест, предрассудков,

обрывков мыслей и пустых слов, случайно нагроможденных в памяти, и с

Страницы: 1, 2, 3, 4