Содержание.
Введение.
Ф. М. Достоевский – I часть.
1. Достойное место среди русских философов.
2. Философские взгляды в романе «Преступление и наказание».
В. С. Соловьёв – II часть.
1. Неверующий человек.
2. Своя правда.
3. Гармоническая связь органов.
4. Сущность мира.
Заключение.
Ссылки.
Литература.
Между демократами, с одной стороны, и реакционерами, с другой
(Победоносцев, К. Леонтьев), находилась третья, как бы средняя линия в
русской философии второй половины XIX — начала XX века. Нынешние
радикальные реформаторы под русской философией понимают только эту, третью
линию, напрочь отбрасывая, например, Чернышевского. В какой-то мере такая
реакция объясняется тем, что русским революционным демократам в советское
время пелась осанна (людьми, которые часто не понимали их и, по сути дела,
были враждебными идеям Белинского и Чернышевского), а В. Соловьев, Н.
Бердяев, П. Флоренский либо не упоминались, либо предавались проклятию.
Усилиями современных сикофантов Чернышевский был превращен в некое подобий
«красно-коричневого» чудища, на которого, например, В. Соловьев должен был
бы взирать с непреодолимым отвращением.
На самом деле отношение В. Соловьева к Чернышевскому было совершенно
иным. Вот какими словами заканчивается заметка В. Соловьева о Чернышевском:
«Никакой позы, пряженности и трагичности; ничего мелкого и злобного;
чрезвычайная простота и достоинство. В теоретических взглядах Чернышевского
(до катастрофы) (то есть ареста и ссылки. — В.А.) я вижу важные
заблуждения...Но нравственное качество его души было испытано великим
испытанием и оказало полновесным. Над развалинами беспощадно разбитого
существования встает тихий, грустный и благородный образ мудрого и
справедливого человека»1.
Соловьев, Достоевский и другие русские философы, близкие к ним,
отличались от революционных демократов тем, что были убежденными
идеалистами, частью даже теологами — и противниками революции. аргументы,
которые выдвигает русская религиозно-идеалистическая философия второй
половины ХIХ—XX веков против социализма, это аргументы не социально-
экономического, а общефилософского и этического порядка.
Огромное место в истории русской и мировой философской мысли занимает
великий писатель-гуманист Ф. М. Достоевский (1821—1881).
В своих общественно-политических исканиях Достоевский пережил несколько
периодов. После увлечения идеями утопического социализма (участие в кружке
петрашевцев) произошел перелом, связанный с усвоением им религиозно-
нравственных идей. Начиная с 60-х годов исповедовал идеи почвенничества,
для которого была характерна религиозная ориентированность философского
осмысления судеб русской истории. Вся история человечества с этой точки
зрения представала как история борьбы за торжество христианства. Самобытный
путь России в этом движении заключался в том, что на долю русского народа
выпала мессианская роль носителя высшей духовной истины.
“ Он призван спасти человечество через «новые формы жизни, искусства»
благодаря широте его «нравственного захвата»”2. Таким образом, Достоевский
делал упор на «русское решение» социальных проблем, связанное с отрицанием
революционных методов общественной борьбы, с разработкой темы об особом
историческом призвании России, способной объединить народы на основе
христианского братства.
Философские взгляды Достоевского приобрели небывалую нравственно-
эстетическую глубину (отсюда тезис — «красота спасет мир»), взятую под
углом зрения религиозной идеи.”В понимании человека Достоевский выступал
как мыслитель экзистенциально-религиозного плана, пытающийся через призму
индивидуальной человеческой жизни решить «последние вопросы» бытия”3. Он
развивал специфическую диалектику «идеи» и «живой жизни», при этом идея для
него обладает бытийно-энергической силой, и в конце концов живая жизнь
человека есть не что иное, как воплощение, реализация идеи («идееносные
герои» романов Достоевского). Сильные религиозные мотивы в философском
творчестве Достоевского противоречивым образом сочетались с определенными
богоборческими мотивами и религиозными сомнениями. Достоевский оказал
сильное влияние на религиозно-экзистенциальное направление в русской
философии начала XX в., а также стимулировал развитие экзистенциальной и
персоналистской философии на Западе.
Различие между ницшеанскими установками и глубоко нравственным
пафосом, изначально одушевляющим большую русскую литературу в решении той
же проблемы предстает особенно разительным, когда обращаемся к роману
Достоевского "Преступление и наказание".
Вот они - основные элементы анализируемой "парадигмы, каждый из
которых высвечивает особый аспект сознания индивида, желающего утвердить
себя в качестве "Сверхчеловека", находящегося "по ту сторону" нравственных
норм и моральных законов, значимых, по его убеждению, лишь для
"обыкновенных" людей, но отнюдь не для "необыкновенных" :
1. Предпосылка сознания этого типа - все то же убеждение на счет
полнейшего отсутствия "высшей правды", возникающее при виде
несправедливостей, творящихся вокруг, и усиливаемое личными невзгодами и
неурядицами; иначе говоря, вывод о том, что "правды нет - и выше", делается
на основе констатации факта отсутствия ее "на земле".
2. Отсюда стремление утвердить эту "правду" самому, так сказать, на
свой страх и риск, и стало быть - как свою собственную, самоличную правду;
"мою" правду я хочу предложить взамен отсутствующей - как на земле, так и
на небе.
3. Но как только я начинаю размышлять о том, как бы мне осчастливить
человечество, утвердив среди людей мою правду, я замечаю, что кое-какая,
правда меж людьми все-таки обетается.
4. Итак, я прихожу к заключению, что, с одной стороны, есть я со своей
правдой (разумеется, высшей), а с другой - "обыкновенные" люди с их кое-
какими правденками, не выдерживающими, на мой взгляд, "строго логического"
анализа, например, тоже самое "не убий", которое ведь попирается на каждом
шагу, а потому гроша ломанного не стоит.
5. Вот тут и начинается "арифметика", о которой так много говорит
Достоевский как в подготовительных работах к "Преступлению и наказанию",
так и в тексте самого романа. Моя "высшая" (самоличная) правда сталкивается
с общечеловеческими "правденками", и я прикидываю, в какой мере могу
принести их в жертву, облагодетельствовав этой ценой человечество.
"Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все,
или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и
взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею..."
Вот она, та потрясающая глубина нравственной рефлексии, которая
осталась недоступной экзистенциалистским трубодурам ницшеанского
"Сверхчеловека", пытавшимся обрядить в пышную тогу "благодетеля
человечества". Вот она, истинная, а не подложная интеллектуальная
совестливость, которой никогда не могли достичь ни Ницше, ни Сартр,
желавшие представить себя единственно последовательными борцами против
"дурной веры" ("нечистой совести") в Х1Х и ХХ столетиях. В свете
интеллектуальной совестливости (не путать с ницшеанской "интеллектуальной
честностью": это - ее антипод!) Достоевского становится совершенно
очевидным: знаменитые "метафизические опыты", которые производит
экзистенциалистское "я" в целях утверждения "абсолютности" своей "свободы",
это всегда, на самом-то деле осуществляемые этим "я" не над самим собою, а
над "другим": экспериментирую над "другим", чтобы понять, "кто я есть".
“ Так тренируются "высшие натуры", "господа будущего", "законодатели и
установители человечества", приучаясь устанавливать различие между -
непременно гениальным - "я" и - обязательно бездарным - "другим", привыкая
смотреть на этого последнего как на материал истории, объект разнообразных
импровизаций ни чем не детерминированной экзистенции»4
У Владимира Соловьева (сына знаменитого историка С. М. Соловьева) мы
встречаемся с самой, пожалуй, мягкой оппозицией к грядущей социалистичекой
революции, которая ему представлялась неизбежной или, во всяком случае,
очень вероятна. Любопытно, что в ранней юности Соловьев вовсе не был
верующим человеком, напротив, увлекался териализмом и материалистическим
естествознанием. Чернышевский (сын священника) и Добролюбов в юности
страстно верили в Бога. Тем не менее зрелые русские демократы — убежденные
атеисты. Но вот что писал о так называемых «русских нигилистах» 60-х годов
прошлого века, в частности о Н. Добролюбове, их убежденный противник
Николай Бердяев: «Это была структура души, из которой выходят святые». И
хотя предшественники большевизма, развивает свою мысль Бердяев, «не
понимали тайны Креста, но в высшей степени были способны на жертвы и
отречение. Этим они выгодно отличались от христиан своего времени, которые
проявляли очень мало жертвенности и были соблазном, отталкивающим от
христианства»5.
В самом деле, проповедуя скромность, смирение i самопожертвование,
официальная церковь в России XIX века стояла на страже крепостного права,
Страницы: 1, 2, 3
