скорбью, — всем, что люди называют счастьем.

Но в этом мире и любовь — трагедия. Она заключается не в том, что ныне, как

тысячу лет назад, действует стихийный закон естества, когда

Юноша девушку любит,

А ей полюбился другой

Но тот — не ее, а другую

Назвал своей дорогой

За первого встречного замуж

Девушка с горя идет,

А юноша тяжко страдает,

Спасенья нигде не найдет.

3. Старая, но вечно новая история.

Старая, но вечно новая история. С каждым она хоть раз в жизни случилась,

и поэтому лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще

не утихшей болью, сердце другого — грустью ожившего воспоминания. “Себе

самому и всем жертвам этого недуга Гейне в таком случае дает простой совет:

забудь ее и полюби другую"[5]. Вот если недуг повторился, тогда это уже

горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему

раствориться в смехе:

Тот, кто любит в первый раз,

Хоть несчастливо, тот — бог;

А кто любит во второй

Безнадежно, тот — дурак.

Я — дурак такой: люблю я

Без надежды вновь.

Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними

Я смеюсь — и умираю

С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опьяненной

близостью «милой», соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно

трезвая мысль, что между ним, простолюдином, и его «жестокой» избранницей

сердца стоит не вечный закон взаимного притяжения, а закон социальный,

отделивший каменной стеной отчуждения всех благоденствующих от

обездоленных. В этом трагедия современной любви.

В романтическую ткань книги время от времени вплетаются стихотворения,

которые раскрывают этот социальный мотив, озаряя своим уже не призрачным, а

реальным светом печальную повесть о не осуществившейся любви. Вместе с

«Фреско-сонетами», балладами «Гренадеры» и «Валтасар», со многими

космическими метафорами «Северного моря» они напоминают нам о том, что за

поэтом-волшебником, неподражаемым певцом любви, стоит суровый, с гневно

сжатыми губами поэт-гражданин, решивший освободиться от великого груза

сердечных страстей и выйти на ратное поле жизни.

Смело ломая окаменевшие традиции романтизма, не выходя при этом из его

русла, Гейне ломал и самого себя.” В этой двойной борьбе он пускает в ход

сильнейшее свое оружие — иронию. Она — не озорство, не надуманный

прием"[6]. Во всех ее гранях — саркастическая, юмористически добродушная,

исполненная горечи или грусти — она вырастает из самых глубин его

противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к

реальному действию, и романтика, вынужденного предаваться мечтательному

созерцанию. В лирическую стихию «Книги песен» ирония входит не как чуждое

ей начало, а как ее живой фермент, призванный стоять на страже того, чтобы

поэзия, рожденная в разорванном, дисгармоническом мире, сама, вопреки

правде жизни, не превратилась во всепримиряющую гармонию, чтобы чувства

философа, стремящегося в романтическую высь, и критический разум, стоящий

на почве земной действительности, не теряли друг друга из вида. В

«сентиментально-коварных» песенках Гейне ирония то звучит как вторая,

насмешливо диссонирующая мелодия, то неожиданно взрывается в финале,

разрушая так любовно и бережно возведенное здание мечты.

В иронии Гейне таится не только разрушительная, но и созидательная сила.

С помощью иронии он преодолевает свою одержимость одной страстью с ее

трагической безысходностью, формирует в себе нового человека, свободного от

моральной скверны старого общества и готового идти навстречу своей тяжелой,

но единственной судьбе. Вместе со своей обоюдоострой иронией он отрывается

от романтической созерцательности и учится видеть мир глазами реалиста.

Действительно, после «Лирического интермеццо», где действие любовной

повести все еще происходит во сне или в тайниках души, окутанной дымкой, в

разделе «Опять на родине» нам предстает в графически четких линиях немецкий

город, его реальные обитатели, да и сама возлюбленная поэта выходит наконец

из тумана, и оказывается — она не королевская дочь, не безликая в своей

многоликости красавица, а обыкновенная женщина, к тому же еще несчастная,

обремененная нуждой и житейскими заботами.

В великолепно-грандиозных «эпиграммах» «Северного моря», венчающего

книгу, перед нами неожиданно распахивается такая ширь пространства и

времени, что человеку, кажется, в пору растаять в ней. Но именно здесь,

оставшись один на один со своими думами, со всеми стихиями природы, столь

созвучными его душе, поэт сам обретает рост и голос исполина.” В метрически-

вольных, как море, стихах, овеянных всеми ветрами, пропитанных соленой

влагой прибоя, то убаюканных штилем, то вздыбленных штормом, ведет он

раздумчивые и веселые беседы с небесными светилами, со своими собратьями

древними эллинами и их вечно прекрасными очеловеченными богами"[7]. В этом

одухотворенном, величественном, всегда юном организме природы все сущее, от

цветка до галактик, равноценно и равноправно.

Стихи «Северного моря», прозвучавшие как гимн торжествующей молодости,

были предвестьем нового, оптимистического восприятия жизни и любви у Гейне.

Оно сказалось во втором сборнике его лирики «Новая весна», последней книге,

созданной поэтом на земле своей родины. Он оставил позади юность, пропев ей

прощальную песню в стихах этой книги, но взял с собой в новую дорогу

окрепшее мужество, свободу духа и решимость стать солдатом в «общественной

войне человечества».

Чуть не в каждой галерее

Есть картина, где герой,

Порываясь в бой скорее,

Поднял щит над головой.

Но амурчики стащили

Меч у хмурого бойца

И гирляндой роз и лилий

Окружили молодца.

Цепи горя, путы счастья

Принуждают и меня

Оставаться без участья

К битвам нынешнего дня.

“Сквозь лирическую поэзию Гейне, этот сплав чувственности и целомудрия,

пробивается одна мысль, которая поднимет голос в его первой прозаической

книге «Путешествие по Гарпу», а в дальнейшем станет сердцевиной его

философских и социальных воззрений, — возмущенная мысль о том, что

аскетическая мораль христианской религии с ее требованием обуздания

«греховной» плоти ради спасения «вечной» души в корне враждебна самой

природе человека, его естественному стремлению наслаждаться радостями

земного бытия, не ожидая небесных благ”[8]. Все любимые наставники Гейне,

от гуманистов Возрождения до сенсимонистов и «великого язычника» Гете,

внушали ему, что человек — высшее творение природы, более высокое, чем сам

бог, которого он же придумал, и создан он для счастья на земле.

Смелый до дерзости отпор постной догме отречения, питавшей поэзию

феодальных романтиков, равно как и лицемерие сухопарых ханжей и святош, дал

Гейне в циклах стихотворений под названием «Разные», написанных уже в

Париже, куда немецкий поэт-патриот, гонимый на родине, переехал вскоре

после того, как Франция пережила события революции 1830 года.

В Париже, о жителях которого Энгельс сказал, что они сочетают в себе

страсть к наслаждению со страстью к историческому действию, Гейне сразу

попал в свою стихию, тем более что обе страсти были одинаково присущи его

натуре. Страсть Гейне к историческому действию нашла себе широкое

применение на арене воинствующей революционной публицистики, страсть к

наслаждению, сбросив покров юношеской стыдливости, хлынула в эротические

стихи «Разных».

Смысл названия книги — разные женщины. “В пластически осязаемых, словно

отлитых из бронзы стихах, на фоне всегда взвихренного, веселящегося и

спорящего Парижа, выступает новый образ поэта, зрелого мужа”[9]. Он давно

осознал, что для людей его возраста и принципов то, что называется делом

всей жизни, неизмеримо выше любви, но, как человек, которому ничто

человеческое не чуждо, он спешит без самобичевания и мук допить свой

золотой кубок счастья и, как фульский король, бросить его в море.

Не отвергай! Пусть жар погас,

Возврата нет весне,

Но дай еще хоть малый срок,

Чтоб отгореть и мне.

И пусть не можешь ты любить,—

Хоть другом назови.

Мы в дружбе ценим поздний дар

Долюбленной любви.

4. «Масленица страсти».

С другой стороны, словно для того, чтобы раскалить возмущение рыцарей

мещанской добродетели, женщины, с которыми справляет свою «масленицу

страсти» поэт, — это красотки парижских бульваров, дамы с камелиями.

Слов нет, в любви двадцать пятачков не составляют рубля. Но немецкие

критики с таким жаром напали на автора «Разных», так прямолинейно отнесли

эту головокружительную историю мимолетных связей, свиданий и измен к

личности самого Гейне, что можно подумать, будто в творчестве настоящего

поэта его внутренняя жизнь всегда тождественна фактам его внешней

Страницы: 1, 2, 3