человеческие усилия, как и природные красоты, превосходят произведения
искусства” (Darwin, 1967, p. 61).
В той же главе он пишет в своей манере: “Можно ли применять к природе
законы селекции, столь эффективные в руках человека? Думаю, это наиболее
действенный способ[5]” (p. 80). “Поскольку человек способен, и,
определенно, достигает прекрасных результатов, используя как сознательный,
так и бессознательный отбор, почему бы не быть подобному в природе?” (p.
83). Он продолжает (это мое любимое суждение Дарвина): “Естественный отбор,
можно сказать, повсюду в мире, ежедневно и ежечасно отшлифовывает любые,
даже мельчайшие, изменения, отбрасывая вредные и сохраняя и присовокупляя
полезные. Он действует тихо и неощутимо, при наличии малейшей возможности
везде и всегда, над совершенствованием каждого живого существа относительно
органических и неорганических условий его существования[6]” (p. 84).
Здесь мы имеем каскад антропоморфических описаний природы. Он
выплескивает на читателя то, что критики Викторианской поэзии называют
“патетическим заблуждением” (Miles, 1965), приписывая природе человеческие
эмоции и желания: “действие”, “природная сила отбора”, “навыки”,
“могущество”, “видимая мощь”, “сосредоточенно взирающая сила”,
“естественный отбор, действующий с непогрешимой точностью”.
И снова мы читаем в “Выводах и заключениях” (позволю себе выделить
“агрессивные” фразы): “Нет никакой очевидной причины, почему законы, столь
эффективно действующие при одомашнивании, не должны действовать в природе…
Если в природных условиях есть изменчивость и могущественная сила, готовая
к действию и отбору, почему мы должны сомневаться, что изменения, чем-либо
полезные существам в их чрезмерно сложных жизненных отношениях, будут
сохранены, накоплены и унаследованы? Если человек может терпеливо отбирать
вариации, наиболее полезные ему, то почему природа в меняющихся условиях
существования не может производить отбор полезных ее живым созданиям
изменений? Что может положить предел этой силе, действующей целые эпохи и
придирчиво пересматривающей конституцию, строение и повадки каждого
создания, благоприятствуя хорошему и отбрасывая вредное? Я не вижу предела
возможностей этой силы в медленной, но совершенной адаптации каждой формы к
самым сложным жизненным взаимоотношениям, даже если ограничиться уже
приведенными доказательствами, теория естественного отбора, по-видимому,
верна” (Darwin, 1967, pp. 467, 469).
Уоллес не мог остаться безучастным. Он писал Дарвину: “Меня столько
раз поражала абсолютная неспособность многих вполне разумных людей понять
сами собой разумеющиеся, необходимые эффекты естественного отбора, что я
пришел к выводу о недостаточной подготовленности и самого термина, и
способа его объяснения, для понимания большинством естествоиспытателей,
хотя они вполне хороши и понятны для многих из нас” (Darwin & Seward, 1903,
p. 267). Он приводит в пример некоторых авторов, совершенно неправильно
понявших идеи Дарвина. Один из них “считает Вашим слабым местом то, что
“направленность и определенная цель необходимы для действия естественного
отбора”. Я постоянно слышал подобные возражения от ваших главных
оппонентов, обсуждая эти вопросы. По-моему, причина этого кроется только в
выборе термина “естественный отбор” и в столь частом сравнении его эффектов
с искусственным отбором, а также в частом одушевлении природы,
“отбирающей”, “предпочитающей”, “ищущей только приспособленные виды” и т.д.
и т.п. Для некоторых из нас это ясно как день, но для подавляющего
большинства это настоящий камень преткновения” (pp. 267—268). В дополнение
он говорит, что “люди не поймут, что все эти фразы суть метафоры” (p. 269),
и советует Дарвину использовать, синонимичную, с его точки зрения, фразу
“выживание наиболее приспособленных” (p. 268). Уоллес написал это после
того, как его “Метафоры м-ра Дарвина, ведущие к заблуждениям” были
проигнорированы Дарвином.
Дарвин отвечал: “До этого мне казалось, быть может, даже слишком, что
связь между естественным и искусственным отбором будет громадным
преимуществом. Действительно, я стал использовать этот термином постоянно,
и до сих пор считаю это преимуществом” (pp. 270—271). Он сказал, что новое
издание “Происхождения…” только что закончено и уже в издательстве и, в
заключение, с небольшой иронией высказывается о термине, предложенном
Уоллесом: “термин “естественный отбор” в настоящее время столь широко
используется как за границей, так и здесь, что сомнительно, можно ли от
него отказаться, несмотря на все его недостатки. Будет ли он отброшен или
нет, зависит от “выживания наиболее приспособленного” из них. Возражения
против термина, ясность и четкость содержания которого со временем
увеличивается, будут слабеть” (p. 271).
Сказанное здесь Дарвином предвосхитило теорию литерализации метафор
Ричарда Рорти (1989, chs 1—2), один из подходов к описанию истории науки.
Жизнь научных идей начинается с метафор, сохраняющих свое богатство и
неопределенность по мере развития теории. С ростом числа устоявшихся
фактов, неопределенность постепенно отступает от них, оставляя лишь сухую
истину. Конкретизация подобных терминов требует все меньше и меньше
дополнительных исследований. Люди настолько к ним привыкают, что перестают
воспринимать их как метафоры. В заключении я еще вернусь к этой теории.
Дарвин не воспользовался советом Уоллеса. Было ли это произволом,
оставившим его одного со своими убеждениями? Я буду аргументировать в двух
направлениях. Начну с подтверждения ваших худших опасений, а затем
попытаюсь дать более “светскую” версию своей точки зрения. Под “худшими
опасениями” я подразумевал свои намерения удариться в анимизм, панпсихизм
или иные полумистические направления философии науки. Кстати, подобные
воззрения были весьма уважаемой точкой зрения в середине XIX в. Отец
современной философии науки, Ульям Уивел, из-под пера которого вышли
термины “физик”, “анод”, “катод” и многие другие, действительно
рассматривал вопрос в тех же самых терминах. Он писал, полностью отдавая
отчет своим словам, что мы должны воспринимать понятия “причины”,
“материи”, “силы”, все ключевые термины науки по аналогии с человеческими
стремлениями (intentions). На самом деле, говоря о понятии “силы”,
“оригинальное значение греческого слова было “мышца” или “сухожилие”…
Первое его применение в качестве абстрактного термина соответствовало
мышечной силе… Свойство, благодаря которому тела воздействуют на движения
друг друга было естественным образом связано с усилиями, прилагаемыми к ним
человеком со сходным результатом… Так, человеческое представление о силе
сначала было, вероятно, подсказано его мышечными усилиями”, и при
использовании понятия “сила” мы всегда должны помнить эту подоплеку
(Whewell, 1840, Vol. 1, p. 178). Он заключает, что понятие “сила”
“возникает с осознанием наших собственных мышечных усилий” (p. 179). То же
самое он говорит о твердости и нашем понятии “материи”: “понятия Силы,
Материи, Твердости и Инертности” на самом деле продукты чувства осязания
или проприоцепции[7] (proprioception), происходящего от нашей опорно-
двигательной системы и являются нашим главным инструментом восприятия
пространства” (pp. 180—184).
Такова его позиция в споре между феноменалистами, идеалистами,
реалистами и позитивистами, где главными вопросами были “каково значение
этих терминов?” и “к чему они относятся?”. Уивел утверждал, что мы
подразумеваем под ними что-то такое, что, в конечном счете, основывается на
человеческих устремлениях, опыте — поэтому наше осмысление природы сложным
образом связано с нашим понятием предназначенности человека.
По официальной версии, после поражения Уивела в этом споре, философия
науки отошла от его точки зрения. Несмотря на это, его позиция, неразрывно
связанная с биологическими науками, была достойной борьбы в то время, когда
Дарвин писал свои произведения (Young, 1989).
Моим вторым примером будет сам Альфред Рассел Уоллес. Многие обвиняют
его в том, что он стал склоняться к спиритизму и мистике. Но его
прогрессивные для своего времени взгляды в философии природы, материи,
сознания достойны всякого уважения, этого не могут понять лишь исторически
малограмотные люди.
В 1870 г. Он написал свою знаменитую статью "Ограничения в применении
естественного отбора к человеку", где он выражает несогласие с Дарвином по
поводу применения концепции естественного отбора к человеку, утверждая
невозможность распространения натуралистических объяснений на все сферы
жизни. Но я хотел заострять ваше внимание не на этом аспекте мышления
Уоллеса, а на его представлениях о материи, сознании и силе. Как и Уивел,
он рассматривает их аналогично силе воли человека; он приводит доводы, что
в основе физического понятия "сила" лежит понятие воли; при размышлении о
природе их связь неизбежна. Это означает не прямое превращения силы воли в
физическую силу, а неизбежность ее взаимосвязи со стремлениями и
воображением человека.
Встраивая эти мысли в канву доказательств идей этой работы, можно
сказать, что мы не можем окончательно избавиться от метафорического и
антропоцентрического подхода даже в основных вопросах физики. Таким
образом, естественный отбор стал не отдельной формой естественнонаучного
знания, а средством тщательного исследования таких понятий, как
“гравитация”, “материя”, “сила”. Заглянув в последний раздел очерка Уоллеса
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5