родом человеческим сменяется новым представлением – о суде индивидуальном,

который происходит в момент кончины человека. Одновременно заупокойная

месса становится важным средством спасения души умершего. Более важное

значение предаётся погребальным обрядам.

Все эти новшества, и в особенности переход от концепции коллективного

суда к концепции суда индивидуального непосредственно на одре смерти

человека, Арьес объясняет ростом индивидуального сознания, испытывающего

потребность связать воедино все фрагменты человеческого существования, до

того разъединённые состоянием летаргии неопределённой длительности, которая

отделяет время земной жизни индивида от времени завершения его биографии в

момент грядущего Страшного суда.

В своей смерти, пишет Арьес, человек открывает собственную

индивидуальность. Происходит “открытие индивида, осознание в час смерти или

в мысли о смерти своей собственной идентичности, личной истории, как в этом

мире, так и в мире ином”. Характерная для Средневековья анонимность

погребений постепенно изживается, и вновь, как и в античности, возникают

эпитафии и надгробные изображения умерших. В 17 веке создаются новые

кладбища, расположенные вне городской черты; близость живых и мёртвых,

раннее не внушавшая сомнений, отныне оказывается нестерпимой, равно как и

вид трупа, скелета, который был существенным компонентом искусства в период

расцвета жанра “пляски смерти” в конце Средневековья.

Арьес видит в демонстрации изображений скелетов своего рода противовес

той жажде жизни и материальных богатств, которая находила выражение и в

возросшей роли завещания. Завещание, которое Арьес рассматривает прежде

всего как факт истории культуры, послужило средством “колонизации и

освоения потустороннего мира, манипулирования им”. Завещание дола человеку

возможность обеспечить собственное благополучие на том свете и примирить

любовь к земным богатствам с заботой о спасении души. Не случайно как раз

во второй период Средневековья возникает представление о чистилище, отсеке

загробного мира, который занимает промежуточное положение между адом и

раем.

Третий этап эволюции восприятия смерти по Арьесу, - “Смерть далёкая и

близкая” – характеризуется крахом механизмов зашиты от природы. И к сексу и

к смерти возвращается их дикая, неудержимая сущность. Почитайте маркиза де

Сада, и вы увидите объединение оргазма и агонии в едином ощущение.

Разумеется, всецело на совести Арьеса остаётся обобщение уникального опыта

этого писателя и перенос его на переживание смерти в Европе в эпоху

Просвещения.

Четвёртый этап многовековой эволюции в переживании смерти – “Смерть

твоя”. Комплекс трагических эмоций, вызываемый уходом из жизни любимого

человека, супруга, ребёнка, на взгляд Арьеса, новое явление, связанное с

укреплением эмоциональных уз внутри нуклеарной семьи. С ослаблением веры в

загробные кары меняется отношение к смерти: её ждут как момента

воссоединения с любимым существом, ранее ушедшем из жизни. Кончина близкого

человека представляется более тягостной утратой, нежели собственная смерть.

Романтизм способствует превращению страха смерти в чувство прекрасного.

Наконец, в 20 веке развивается страх перед смертью в самим её

упоминанием. “Смерть перевёрнутая” – так обозначил Арьес пятую стадию

развития восприятия и переживания смерти европейцами и североамериканцами.

Тенденция к вытеснению смерти из коллективного сознания, постепенно

нарастая, достигаем апогея в наше время, когда, по утверждению Арьеса,

общество ведёт себя так, как будто вообще никто не умирает и смерть

индивида не пробивает никакой бреши в структуре общества. В наиболее

индустриализованных странах Запада кончина человека обставлена так, что

она становится делом одних только врачей и предпринимателей, занятых

похоронным бизнесом. Похороны проходят проще и короче, кремация сделалась

нормой, а траур и оплакивание покойника воспринимаются как своего рода

душевное заболевание. Американскому “стремлению к счастью” смерть угрожает

как несчастье и препятствие, и потому она не только удалена от взоров

общества, но её скрывают и от самого умирающего, дабы не делать его

несчастным. Покойника бальзамируют, наряжают и румянят, с тем, чтобы он

выглядел более юным, красивым и счастливым, чем был при жизни.

Путь, пройденный Западом от архаической “прирученной смерти”, близкой

знакомой человека к “перевёрнутой” смерти наших дней, “смерти запретной” и

окружённой молчанием или ложью, отражает коренные сдвиги в стратегии

общества, бессознательно применяемой в отношении к природе. В этом процессе

общество берёт на вооружение и актуализирует идеи из имеющегося в его

распоряжении фонда, которые соответствуют его неосознанным потребностям.

[1]

Смерть в третьем, втором и в первом лице

Бытие для себя ,характеризующее Я , принадлежит порядку незаменимого и

несравнимого ;когда это единождысущее бытие оказывается под угрозой

,деланное спокойствие уже не обманет. Ограниченный факт внутриположности

себе есть факт таинственно объективный. Таким образом, моя собственная

смерть- это не смерть “кого-то”: она переворачивает мир, она неповторима,

единственна в своем роде и не похожа на чью бы то ни было. Можно ли

отрицать, в таком случае, что эгоцентрическая формулировка от первого лица

есть, по иронии, пункт существенный? Проблема смерти вносит свой вклад в

реабилитацию философии “пристрастности”.

Разграничим более чётко три лица смерти. Смерть в третьем лице есть

смерть – вообще, абстрактная и безличная, или же собственная смерть,

рассматриваемая внеличностно и концептуально. Сверхсознание судит о смерти

так, как будто оно ею не затронуто, а, напротив, находится вне её, как

будто это дело его не касается; смерть в третьем лице проблематична, но не

мистериологична. При этом Я становится безличным субъектом индифферентной

смерти, субъектом, которому по невезению выпал жребий помереть.

Если третье лицо смерти – это принцип спокойствия, то, несомненно,

первое лицо – источник тревоги. Я загнан в угол. Смерть в первом лице –

тайна, которая затрагивает меня глубоко и всецело, то есть во всём моём

ничто: я приближаюсь к ней вплотную и не могу сохранять дистанцию по

отношению к проблеме.

Вселенское событие смерти - вселенское именно потому, что оно

происходит повсюду и со всеми, - таинственно сохраняет для каждого интимно-

личный характер, внося разрыв и касаясь только заинтересованного; эта

вселенская судьба необъяснимо остаётся личной бедой. Тот, кому предстоит

умереть, умирает в одиночку, один встречает личную смерть, принять которую

приходится каждому за себя, в одиночку свершает одинокий шаг, который никто

не может сделать за другого, но каждый свершит сам и по-своему, когда

придёт его час. Можно “помочь” одинокому умирающему, иными словами, не

оставлять человека в смертный час вплоть до предпоследнего мига, но

невозможно избавить его от самостоятельного, личного предстояния последнему

мгновенью.

Рационализму свойственно фобия одиночества смерти. Бегство от трагедии

в “Федоне” выражается в том, что Сократу не позволяют ни на минуту остаться

одному в ожидании мучительного одиночества смерти, ему не позволяют ни на

минуту умолкнуть в ожидании великого и окончательного молчания смерти.

Последние мгновения Сократа, таким образом, превратятся в продолжительный

диалог, оживляющий одинокую пустыню агонии; шум разговоров и множественное

число взаимности сделают, быть может, не заметным тот головокружительный

прыжок, который всегда, как бегство человека к Богу, по Плотину, есть

бегство единственного к единственному. В дружеском окружении Сократ

продолжает беседу до последнего мига исключительно, до шага, сделанного в

одиночестве, до финального порога неизвестности, который необходимо

решиться переступить в одиночку, захватив с собой только надежду. Между

анонимностью третьего лица и трагической субъективностью первого находится

промежуточный и некотором роде привилегированный случай второго лица.

Между смертью другого, далёкой и безразличной, и смертью собственной, прямо

тождественной нашему бытию есть близость смерти близкого. Так, смерть

другого существа для нас почти как наша, она почти столь же мучительно;

смерть отца или матери – почти наша и, в известном смысле, это

действительно собственная смерть: здесь неутешный оплакивает незаменимого.

Что касается смерти наших родителей, она разрушает последний барьер между

смертью в третьем лице и смертью собственной. Это падение последнего

заслона, отделяющего понятие смерти от нашей личной смерти; биологически-

видовая заинтересованность в нас явно утрачена, мы лишились опеки,

ограждавшей нас от бездны, и остались со смертью наедине. Настал мой черёд,

теперь моя реальная смерть станет поводом к осмыслению смерти для

следующего поколения. Жестоко скорбя и оплакивая ушедшего, мы переживаем

смерть близкого как нашу собственную, но и наоборот: это соприкосновение,

но не совпадение, эта близость, но не идентичность позволяют нам осмыслить

смерть другого как чужую смерть.

Итак, существует особый опыт, когда универсальный закон смертности

переживается как частное горе и личная трагедия; и наоборот: личное,

скрываемое как позор, проклятие собственной смерти для человека, реально

осознающего её действительность и неминуемую близость, не перестаёт быть

необходимостью общего порядка. Что это значит, если не то, что смерть это

своего рода субъективная объективность? С точки зрения первого лица, это

Страницы: 1, 2, 3, 4