избегания, и более избегания, чем выбора, то, в виду того, что каждое из

них относительно и в различное время и при различных обстоятельствах то

достойно выбора, то избегаемо, он будет жить счастливо и безмятежно, не

возносясь при благе как благе и не унижаясь при зле как зле, бодро встречая

неизбежно случающееся, свободный от беспокойства насчет мнения, по которому

что-либо считается злом или благом» [iii].

Поэтому мудрец должен быть абсолютно невозмутим и бесстрастен, и такого

рода внутреннее состояние Пиррон называет блаженством. Казалось бы, что это

за блаженство, когда мы отказываемся от всякой разумной ориентировки в

действительности и бросаемся в нее головой вниз, как в безбрежное море? А

вот оказывается, что тут-то и начинается блаженство, когда ты ничего и

никого не знаешь, ничего ни о чем не говоришь, не решаешь, что нужно и чего

не нужно делать, а делаешь все, что ни попало, обращая внимание лишь на то,

как поступают другие. И хотя стремиться поступать, как другие, – это

значит, вообще, не знать, как поступать (потому что все поступают по-

своему), тем не менее, тут чувствуется чисто античная мысль о свободе

человека от всего случайного и какая-то благородная принципиальность. Кроме

того, древний скептик считал возможным и необходимым – хотя бы и осторожно

– искать истину: «...скептический способ рассуждения называется «ищущим» от

деятельности, направленной на искание и осматривание кругом, или

«удерживающим» от того душевного состояния, в которое приходит

осматривающийся кругом после искания, или «недоумевающим» либо вследствие

того, что он во всем недоумевает и ищет, как говорят некоторые, либо от

того, что он всегда нерешителен пред согласием или несогласием» [iv].

Очевидно, что древний скептицизм не побуждает к активной деятельности,

но, напротив, призывает к равнодушию, которое лишь допускает такую

деятельность. Раз мы ничего не знаем, то мы и должны воздерживаться от

каких-либо суждений. Для нас всех, говорил Пиррон, все безразлично. В

результате воздержания от всяких суждений мы должны поступать только так,

как поступают все обычно, согласно нравам и порядкам в нашей стране.

Древний скептицизм, несмотря на всю свою аристократичность, не способен

вдохновить не только на коллективную, но даже на сколько-нибудь заметную

индивидуальную активность. Конечно, можно себе представить человека,

который ко всему безразличен, ничего не любит, ничего не оценивает в

хорошем или плохом смысле, но такой человек будет явно слабее любого, кто

исповедует какую-нибудь положительную идеологию: последний знает, чего

хочет и что надо для этого делать, он знает, что надо ненавидеть и как

против этого бороться, наконец, самое главное, ему не только легче найти

единомышленников, но у него есть смысл быть с ними заодно, действовать

сообща.

Остается только один путь – изменить скептицизм так, чтобы он

вдохновлял на активные действия, сформировать новый скептицизм. Отличие

нового скептицизма от древнего должно состоять не в оценке наличной

ситуации, а в вытекающих из этой оценки выводах относительно стратегии

поведения. Недоступность истины и равносильность различных мнений – это

основа скептицизма, благодаря которой он остается самим собой. Однако, если

древние скептики, опираясь на эту основу, говорили о некоторой приостановке

активности, то новый скептицизм должен потребовать прямо противоположное –

усиление активности. Если мы не имеем возможности адекватно познать мир,

значит, надо сделать все, чтобы эту возможность получить. Древний

скептицизм из наличия противоречивых и несогласуемых мнений о чем-нибудь

делал вывод о необходимости, вообще, воздерживаться от суждений по данному

вопросу. Новый скептицизм делает вывод о необходимости развивать

способность познания, чтобы преодолеть наличное противоречие. Формула

активности в рамках нового скепсиса такова: мы не знаем, чего мы достигнем

и к чему, вообще, надо стремиться, поэтому сделаем все, чтобы получить

возможность это узнать.

Всеми нами движет некое представление о причинности, благодаря которому

мы можем знать, как действовать или не действовать, чтобы достичь или

избежать определенных результатов. В соответствии с этим представлением,

определенные события в большинстве случаев, при прочих равных условиях,

вызывают определенные следствия. Если бы такого представления у нас не

было, мы бы не знали, что делать или что не делать, чтобы чего-то достичь

или чего-то избежать, мы бы вообще не знали, к чему приведут наши действия

или наше бездействие в той или иной ситуации и потому никак не могли бы

определиться – действовать или бездействовать, а если действовать, то как.

Такая шизофреническая ситуация, конечно же, несовместима с нормальной

человеческой жизнью, и потому представление о причинности является

необходимым безотносительно ко всякому опыту и независимо от того,

насколько оно соответствует действительности и соответствует ли оно ей

вообще. А что оно не вполне соответствует действительности и во всяком

случае не может быть выведено из обычного опыта, первым доказал знаменитый

британский философ Дэвид Юм.

Этот мыслитель, подобно Ньютону, открывшему закон всемирного тяготения

под впечатлением от падающего яблока, обнаружил недоказуемость

представления о причинности, созерцая столкновение бильярдных шаров. Мы

видим, что один из шаров подкатывается к другому, затем они соприкасаются,

а затем второй шар откатывается. После этого наблюдения мы делаем вывод,

что движение первого шара стало причиной движения второго шара. Однако

такой вывод, как бы мы ни старались, не может следовать из такого

наблюдения. В наблюдение входит три независимых факта: 1) первый шар

движется; 2) первый шар соприкасается со вторым шаром; 3) движется второй

шар. То, что второй шар двинулся в момент времени, следующий за моментом

соприкосновения двух шаров в пространстве, вовсе не свидетельствует, будто

первое явилось необходимым следствием второго. Соседство двух событий во

времени и пространстве еще не означает, что между этими события существует

какая-то связь (не говоря уже о необходимой связи). Мы же в предшествующем

событии видим причину, а в последующем – следствие. Тот факт, что у

приведенной интерпретации нет никаких оснований в данных опыта, совершенно

очевиден. Остается только выяснить, откуда, все-таки, берется представление

о причинности, прилагаемое нами к любым связям между событиями, в том числе

между нашими действиями и их результатами.

В соответствии с лучшими традициями скептицизма Юм не утверждал и не

отрицал объективного существования причинности, но полагал, что оно не

доказуемо, так как то, что считают за следствие, не содержится в том, что

считается за причину, и не похоже на нее. Юм считал, что при рассмотрении

окружающих нас внешних вещей мы «никогда не бываем в состоянии открыть...

необходимую связь... Мы находим только, что одно явление действительно,

фактически, следует за другим», а представление о закономерной связи между

явлениями возникает у людей лишь вследствие привычки считать повторно

следующие друг за другом явления необходимо связанными. Как известно, Юм в

своих теоретических (и только в теоретических) поисках был последователем

некоторых идей скептицизма, ведь скептицизм основывается именно на той

идее, что мы пока еще не можем уверенно судить о том, каковы реальные связи

между событиями, что заставляет нас действовать или бездействовать и к

каким последствиям все это может привести. Иммануил Кант, который свою

систему называл иногда скептическим идеализмом, из философии Юма сделал

вывод, что многие необходимые представления, заложенные в человеческом

разуме, даны до всякого опыта (априорны) и, более того, являются условием

самого этого опыта – условием, без которого никакой опыт был бы, вообще,

невозможен.

Отказаться от представления о причинности мы не можем, однако мы можем

отнестись к нему с надлежащим подозрением, с известной оглядкой, тем более

что характер связи между поведением человека и его результатами по-разному

определяется в разных мировоззрениях: для авраамистических религий,

например, связь между поведением человека и его судьбой, а также между

всеми вещами в мире целиком находится в руках всемогущего Бога, тогда как

для буддизма данная связь покоится на ни от кого не зависящем и

универсальном принципе кармы, неумолимом даже для богов.

Коренная сомнительность представления о причинности, его «подвешенность

в воздухе», а также столкновение самых различных мнений о характере

причинности, заставляет нас говорить о неопределенности этого представления

и о невозможности преодолеть эту неопределенность, пока человек обладает

теми способностями, которые есть у него сейчас. К такому выводу нас

подталкивает и сама повседневная житейская практика, особенно в условиях

хаоса последних лет. Банальная пословица гласит, что никогда не знаешь, где

найдешь, где потеряешь. Сегодня мы можем к этому добавить, что даже самые

надежные и давно опробованные действия часто не приводят к запланированным

результатам, а действия, всеми и давно осужденные, напротив, таковыми

результатами одаряют. Все это подводит к центральной идее скептицизма:

человек никогда не может быть до конца уверен, к каким именно последствиям

приведут те или иные его действия. Это значит, что в своих действиях

человек всегда должен быть предельно осторожен, а также терпим и внимателен

по отношению к любым точкам зрения на возможные последствия этих действий.

Сознавая данные обстоятельства, древние скептики призывали к

воздержанию от суждений, равнодушию и полной невозмутимости. Новый

скептицизм отвергает такую пассивность и созерцательность, он не

останавливается перед ожиданием, что какие-нибудь боги в один прекрасный

день снизойдут, дабы просветить человека на счет каких-либо истин.

Напротив, новый скептицизм требует, чтобы человек сам развивался и

непрерывно расширял горизонты своего познания. Неизвестно, к каким

результатам приведет такое развитие, но шанс решить проблему увеличивается.

Новый скептицизм – это философия действия. Пусть истина нам пока

недоступна из-за нашей слабости, но мы должны сделать все, чтобы преодолеть

эту слабость и получить хоть какую-то возможность пробиться к истине. Для

этого необходимо, прежде всего, лелеять жизнь вообще как саму возможность

развития и всякую индивидуальную жизнь как вместилище уникального опыта.

Одним из аргументов древних скептиков было то, что отдельный человек не

способен познать истину в силу своих индивидуальных особенностей: каждый

видит мир по-своему, в зависимости от уникальных условий своей судьбы –

здоровья, воспитания, возраста, пола, национальности, социального положения

и прочих биографических моментов. С одной стороны, это плохо, поскольку из-

за этого мы лишены универсального знания, но с другой – хорошо, поскольку

мы можем воспользоваться широким набором самых разных точек зрения, если,

кончено, получим возможность их сопоставлять. А для этого необходимо, во-

первых, чтобы была свобода получения, выражения и распространения самых

разнообразных форм опыта, а во-вторых, чтобы существовала координация

уникального опыта разных людей и их общностей.

Если оценивать новый скептицизм в ряду иных учений о смысле

человеческой жизни, то он включает в себя все обычные для подобных учений

элементы:

учение о конечной цели всякой деятельности;

учение об условиях достижения этой цели;

основанное на первых двух пунктах учение об оптимальной стратегии

поведения.

Конечной целью в данном случае, парадоксальным образом, является

возможность познания этой цели. У человека нет достаточных оснований

уверенно и однозначно судить о том, что должно быть его конечной целью

(наилучшим доступным результатом его активности), поэтому он должен

стремиться достичь такой степени развития, когда у него появятся эти

основания.

Условия достижения цели – это принцип причинности, по которому мы

определяем, как между собой связаны все события в мире, включая наши

действия и их результаты. Согласно скептическому учению, мы пока не можем

уверенно и однозначно судить о том, к каким именно результатам должны

приводить те или иные усилия. Таким образом, достижение конечной

скептической цели будет происходить в условиях неопределенности.

Из всего этого следуют стратегические императивы поведения:

поскольку человек должен узнать то, чего не знает в силу своего

несовершенства, он должен всесторонне совершенствоваться;

поскольку трудно определить, к каким результатам могут привести те или

иные меры, совершенствование должно быть осторожным, то есть критичным по

отношению к самому себе и внимательным по отношению к любым точкам зрения.

Для наглядности воспроизведем основные положения этой идеологии в их

целостности.

Человек живет затем, чтобы узнать, зачем он живет.

Узнать подлинный смысл своей жизни или отличить подлинный смысл от

ложного человек не может, потому что он слишком несовершенен.

Чтобы получить возможность действительно познать подлинный смысл своей

жизни, человек должен непрерывно совершенствоваться.

Совершенствование состоит в том, чтобы расширять границы своего

действительного и возможного опыта. Действительный опыт – это то, что мы

уже знаем. Возможный опыт – это то, что мы можем знать, исходя из наших

способностей. Следовательно, человек должен непрерывно познавать новое и

развивать свои способности познания.

Главная способность познания, к которой человек должен стремиться

прежде всего, – это коллективная способность, и она выражается в

координации опыта всех тех, кто, способен его приобретать.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6