Понятия насилия и ненасилия
А. А. ГУСЕЙНОВ
Тему доклада мне хотелось бы ограничить вопросом о соотношении понятий
насилия и ненасилия. Еще конкретнее — анализом того, являются ли они, эти
понятия, диалектической парой наподобие левого и правого или представляют
собой различные стадии в развитии одного и того же процесса. Речь идет о
том, выражают ли эти понятия альтернативные или последовательно меняющие
друг друга способы действия.
1. В определении понятия насилия существуют два подхода, один из которых
можно назвать абсолютистским, другой — прагматическим.
Согласно первому, понятие насилия несет четко выраженную негативную
оценочную нагрузку, которую, впрочем, это слово имеет уже в естественном
языке; оно, кроме того, употребляется в очень широком значении, включающем
все формы физического, психологического, экономического подавления и
соответствующих им душевных качеств, как ложь, ненависть, лицемерие и т. д.
Насилие, по сути дела, прямо отождествляется (во всех его многообразных
проявлениях) со злом вообще. При таком подходе возникают, как минимум, две
трудности: во-первых, снимается проблема оправдания насилия, возможности
его конструктивного использования; само понятие как бы предрешает проблему,
с самого начала содержит в себе ответ на вопрос, который подлежит
обсуждению. Во-вторых, отрицание насилия выглядит как сугубо моральная
программа, вступающая в непримиримую конфронтацию с реальной жизнью. Не
случайно, например, Л. Н. Толстой, который наиболее последовательно
придерживался этой интеллектуально-духовной традиции, вкладывая в понятие
насилия сугубо негативный и предельно широкий смысл, был одновременно
радикальным критиком современной цивилизации, всех свойственных ей форм
эгоизма и принуждения; для него, в частности, в плане отношения к насилию
не было большого различия между разбойниками с большой дороги и законными
монархами, а если и было, то никак не в пользу вторых. Морализирующий
абсолютизм является, на мой взгляд, одной из основных причин, в силу
которой идеи ненасилия сегодня, в конце XX в., в обществе находят почти так
же мало отклика, как и две с половиной тысячи лет назад, когда они впервые
возникли. Люди — не ангелы; об этом можно сожалеть, но изменить такое
положение дел нельзя.
Прагматический подход ориентируется на ценностно-нейтральное и
объективное определение насилия и отождествляет его с физическим и
экономическим ущербом, который люди наносят друг другу; насилием считается
то, что, очевидно, является насилием — убийство, ограбление и пр. Такая
интерпретация позволяет ставить вопрос об оправданности насилия,
возможности его использования в определенных ситуациях, но при этом
отсутствует критерий для его решения.
Обычный довод состоит в том, что насилие оправдано в сравнительно малых
дозах,— в тех случаях, когда оно предотвращает большее насилие, которое к
тому же никаким иным способом предотвратить невозможно. На это следует
прежде всего заметить, что не существует единицы измерения насилия.
Проблема становится особенно безнадежной, когда речь идет об упреждении
насилия. Толстой говорил: пока насилие не совершено, никогда нельзя с
абсолютной достоверностью утверждать, что оно будет совершено и потому
попытки оправдать одно насилие необходимостью предотвращения другого всегда
будут логически уязвимыми и нравственно сомнительными. Насилие невозможно
сосчитать, измерить, даже если его можно было бы охватить чисто внешним
образом. На самом деле насилие не сводится к внешним своим проявлениям.
Боль от случайно вывихнутого плеча и боль от удара дубинки омоновца —
разные боли, и человек может предпочесть первую второй, даже если она
количественно будет тысячекратно превышать ее. Обозначить эту разницу,
оставаясь в пределах строго объективистского определения, нельзя. Проблема
отношения к насилию тем самым теряет нравственную напряженность.
Трудности, связанные с определением насилия, получают разрешение, если
поместить его в пространство свободной воли и рассматривать как одну из
разновидностей власто-волевых отношений между людьми. Кант в «Критике
способности суждения» (§ 28) определял силу как «способность преодолеть
большие препятствия. Та же сила называется властью (Gewalt), если она может
преодолеть сопротивление того, что само обладает силой»[1]. По-другому
власть в человеческих взаимоотношениях можно было бы определить как
принятие решения за другого, умножение, усиление одной воли за счет другой.
Насилие есть один из способов, обеспечивающих господство, власть человека
над человеком. Основания, в силу которых одна воля господствует, властвует
над другой, подменяет ее, принимает за нее решения, могут быть разными: а)
некое реальное превосходство в состоянии воли : типичный случай —
патерналистская власть, власть отца; б) предварительный взаимный договор:
типичный случай — власть закона и законных правителей; в) насилие :
типичный случай — власть оккупанта, завоевателя, насильника. Так вот,
насилие — не вообще принуждение, не вообще ущерб жизни и собственности, а
такое принуждение и такой ущерб, которые осуществляются вопреки воле того
или тех, против кого они направлены. Насилие есть узурпация свободной воли.
Оно есть посягательство на свободу человеческой воли.
При таком понимании понятие насилия приобретает более конкретный и
строгий смысл, чем если просто отождествлять его с властью или трактовать
как вообще разрушительную силу. Оно позволяет насилие как определенную
форму общественного отношения отличать, с одной стороны, от инстинктивных
природных свойств человека: агрессивности, воинственности, плотоядности, а
с другой стороны, от других форм принуждения в обществе, в частности,
патерналистского и правового. Вместе с тем преодолевается свойственная
этическому абсолютизму аксиологическая ловушка и вопрос об оправданности
насилия остается открытым для рационально аргументированного обсуждения.
Проблема оправданности насилия связана не вообще со свободой воли, а с ее
нравственной определенностью, с ее конкретно-содержательной характеристикой
в качестве доброй или злой воли. Когда говорят об оправданности насилия, то
обычно рассматривают только один аспект — против кого оно направлено. Но не
менее важна и другая сторона — кто бы мог, имея достаточные основания,
осуществить насилие, если бы мы признали, что в каких-то случаях оно вполне
оправданно. Ведь недостаточно решить, кто может стать жертвой. Надо еще
ответить, кто достоин стать судьей. Вообще надо заметить, что самый сильный
и никем до настоящего времени не опровергнутый аргумент против насилия
заключен в евангельском рассказе о женщине, подлежащей избиению камнями.
Кто, какой святой может назвать нам преступников, подлежащих уничтожению? И
если кто-то берет на себя это право судить, то что мешает другим объявить
преступниками их самих? Ведь вся проблема возникает из-за того, что люди не
могут прийти к согласию по вопросу о том, что считать злом, а что — добром,
не могут выработать безусловные, всеми признаваемые критерии зла. И в этой
ситуации нет другого позитивного, сохраняющего жизнь выхода, кроме как
признать абсолютной ценностью самою жизнь человека и вообще отказаться от
насилия. В свое время Эрнст Геккель, основываясь на естественных законах
борьбы за существование, пытался обосновать справедливость и благотворность
смертной казни, как он выражался, «неисправимых преступников и негодяев».
Возражая ему, Л. Н. Толстой спрашивал: «Если убивать дурных полезно, то кто
решит: кто вредный. Я, например, считаю, что хуже и вреднее г-на Геккеля я
не знаю никого, неужели мне и людям одних со мною убеждений приговорить г-
на Геккеля к повешению?»[2]
В рамках предложенного мной определения право на осуществление насилия
могла бы иметь абсолютно добрая воля, а оправданием его применения могло бы
стать то, что оно направлено против абсолютно злой воли. Однако
человеческая воля не может быть ни абсолютно (сплошь) доброй, ни абсолютно
(сплошь) злой. И то и другое является противоречием определения. Абсолютно
добрая воля невозможна, в силу парадокса нравственного совершенства.
Абсолютно злая воля невозможна, потому что такая воля уничтожила бы саму
себя.
2. Ненасилие в отличие от насилия является не особым случаем
иерархической связанности человеческих воль, а перспективой их солидарного
слияния. Его координаты — не вертикаль властных отношений, а горизонталь
дружеского общения, понимая при этом дружбу в широком аристотелевском
смысле. Ненасилие исходит из убеждения в самоценности каждого человека как
свободного существа и одновременно взаимной связанности всех людей в добре
и зле. Одно из часто повторяемых возражений против ненасилия как
исторической программы состоит в том, что оно исходит из слишком
благостного и потому реалистического представления о человеке. В
действительности это не так. В основе ненасилия лежит концепция, согласно
которой человеческая душа является ареной борьбы добра и зла, как писал
Мартин Лютер Кинг, «даже в наихудших из нас есть частица добра, и в лучших
из нас есть частица зла». Считать человека радикально злым — значит
незаслуженно клеветать на него. Считать человека бесконечно добрым — значит
откровенно льстить ему. Должное же ему воздается тогда, когда признается
моральная амбивалентность человека.
Из постулата свободы человека вытекает, как минимум, два важных этических
вывода. Первый — человек открыт добру и злу. Утверждение, согласно которому
Страницы: 1, 2
