состояние, близкое к религиозному самоотречению, и это при несомненном
общем атеистическом умонастроении Шопенгауэра!
Шопенгауэр пренебрег научным познанием как эгоистическим и не
приносящим никакой пользы человеческому освобождению. Теперь он заявляет и
о недостаточности познания через искусство. Познание сущности мира ради
освобождения и ее явлений, и ее самой средствами искусства своей полной
цели не достигает. Следует обратиться к этическому познанию и поведению, и
здесь Шопенгауэр надеется указать наиболее эффективный путь к
самоупразднению Воли: люди, уничтожая себя как явления, тем самым уничтожат
и сущность. Как бы ни отвергал Шопенгауэр Гегеля, но он сам вынужден хотя
бы частично принять разработанную Гегелем диалектику сущности и явления:
когда есть явления, тогда есть и сущность, а когда исчезают субъекты,
олицетворяющие собой, по Шопенгауэру, мир явлений, тогда исчезнет и
абсолютный объект как мир сущностей. Впрочем, у самого Гегеля сущностный
мир действительности сам представляет собой единство объективного и
субъективного.
А. Шопенгауэр не призывает к самоубийству, и этим он отличается от
Эдуарда Гартмана, в философии которого, близкой учению Шопенгауэра, вопрос
о целесообразности сведения счетов с жизнью решается вполне утвердительно.
Шопенгауэр же даст отрицательный ответ и обосновывает его следующим
образом. Самоубийца отталкивается не от самой жизни, а только от того, что
делает ее неприятной и мешает наслаждаться ее радостями, почему и кладет
всем этим отравляющим жизнь событиям конец. Задача же состоит в том, чтобы
расстаться с самой волей к жизни, для чего следует возвыситься и над ее
горестями, и над ее радостями, и над ее одноцветностью, и над ее пестротой.
Возвышению и над тяготами жизни, и над ее постылостью должна
содействовать определенная линия морального поведения, которую и
рекомендует Шопенгауэр в четвертой книге «Мир как воля и представление», в
«Двух основных проблемах этики», и во втором томе «Parerga und
Paralipomena». Здесь обрисовывается своеобразный антисоциальный гуманизм
Шопенгауэра, который может быть охарактеризован и как самоотрицание
гуманизма, и как придание гуманизму неожиданного измерения.
Этическая программа Шопенгауэра по-своему вполне последовательна. Коль
скоро Мировая Воля представляет собой источник зла, то ее самоликвидация
вполне морально оправдана и даже необходима. Поскольку уничтожение ее
возможно только через определенную деятельность порожденных ею людей,
морально необходимо упразднение ими воли к жизни в самих себе. В этом и
заключается их этический долг. Правда, Шопенгауэр порицает всякое моральное
долженствование и в этом пункте не согласен Кантом, заявив, что ссылки на
долг приводят только к «рабской морали», однако сам же не может не
апеллировать к долженствованию в решениях человека насчет своего поведения.
Собственный шопенгауэровский «категорический императив» гласит: принуждая
себя ничего не делать из того, что хочется, следует делать все то, что не
хочется. Смысл этого императива (обязательного требования) состоит в том,
что подлежит подавить в себе по к жизни или хотя бы все более и более
ослаблять в себе. Обращает на себя внимание и следующее обстоятельство:
подобно Канту, Шопенгауэр исходит при опей поступков не из их характера, а
из тех побудительных мотивов, которые их вызвали. И он вполне согласен с
Кантом также и в том, что обязательной предпосылкой и условием морали
является свобода воли человека, при всем том, что у Канта свобода воли
отлична от других черт потустороннего бытия, а у Шопенгауэра совпадает с
самой его необходимостью, в глубине «безосновной» Во свобода необходимости
тождественна (о «безосновности» свободной воли впоследствии писал и Н. А.
Бердяев). К этому должно быть добавлено, что из глубин Воли, по
Шопенгауэру, исходит и иная необходимость — та, которая безраздельно царит
в мире представлений. А мораль должна складываться из следующих элементов:
покорное принятие мучений, аскетическая позиция в отношении собственной
личности, альтруистическая установка в отношении всех других людей и полное
упразднение эгоизма в результате действия первых двух принципов. Последнее
означает, что подлинно моральный человек достигает своего рода
атеистической «святости». Он не верит в Бога, но ведет себя так, как если
бы он в него верил, и следует его заветам.
Доведенный до крайности аскетизм означает полное прекращение желаний,
а альтруизм в том значения, которое ему придал Шопенгауэр, выражается в
сострадании, обращенном ко всему человечеству, в совершенно бескорыстной и
беззаветной помощи всякому чужому горю. Выражается также и в солидарности
со всеми, кто смог вступить на стезю полного уничтожения в себе стремлении
к земному, эмпирическому счастью. Разве все это в совокупности никак не
похоже на поведение «святых отшельников»? С той оговоркой, что едва ли кому
из них удавалось в абсолютно полном виде осуществить достаточно скоро свой
моральный идеал. Не осуществил его в своей личной жизни и Шопенгауэр. Что
же касается теории, то как бы ни порицал Шопенгауэр многие черты
христианства и прежде всего само упование на благость сверхъестественного
существа, он вполне приемлет отшельническое самоотречение и добровольное
умерщвление плоти, христианское милосердие и служение ближнему. Кроме того,
он одобряет растворение своего «я» в окружающей природе и тенденцию к
постепенному его исчезновению, возводимую в идеал поведения в буддизме и
некоторых других восточных религиях.
По мнению философа мировой скорби, земные радости и наслаждения столь
же враждебны морали, как и зависть, вражда, ненависть и вообще злоба, чем-
либо мотивированная или беспредметная. Осуждает он и обычное обывательское
поведение, хотя это не помешало ему в «Афоризмах житейской мудрости»
примирять читателей с практическим своекорыстием как проявлением
«благоразумного» поведения. Вполне приемлемо для философа и существующее
государство, хотя он и порицает его как «шедевр» эгоистического поведения,
а всемогущество эгоизма именует метафизическим заблуждением. Но тут
возникает общая мировоззренчески-философская трудность: поскольку в мире
представлений господствует необходимость, то, следовательно, всякий
эгоистический поступок, а не только просто акт злодейства (последний мог бы
оказаться плодом и почти беспричинного каприза) обусловлен необходимым
образом, и здесь нет проявления вины, нет и возможности хотя бы некоторым
людям изменить свое поведение так, чтобы оно стало моральным. Это все та же
поставленная Иммануилом Кантом проблема: разве может свобода проникнуть из
запредельного мира в мир явлений? Шопенгауэр не дает сколько-нибудь
удовлетворительного разрешения этой проблемы и предпочитает ответить на
совсем другой вопрос: одинаковы ли характеры людей? Нет, они, конечно,
различны, особенностями характера и определяется то, что одни люди способны
направить себя к «святости», а другие либо вообще закостенели во зле, либо
ведут себя чувственно и легкомысленно. Таким образом, из запредельного,
потустороннего (в отношении явлений) мира к нам проникает не столько
свобода, сколько характер. Однако тем самым главная трудность этики
Шопенгауэра остается без разрешения.
Возвращаясь к сопоставлению этики Шопенгауэра с христианской религией,
необходимо отметить, что вслед за Кантом, он отвергает все доказательства
существования Бога и все попытки оправдать богоправление миром со всеми его
несправедливостями, мучениями, злодеяниями и мерзостью как совершенно
несостоятельные. Франкфуртский мизантроп иронически цитирует известное
место из Ветхого завета: «И увидел Бог, что он создал, и вот хорошо весьма»
(Бытие, 1, 37). Он отвергает также попытки придания религии
интеллектуальной респектабельности и, подобно Гегелю, не приемлет ни
антифилософского приписывания Богу личностных черт, ни претензии религии
как в этом, так и в других вопросах стать выше философии. В диалоге «О
религии» Шопенгауэр утверждает, что вера и знание не совместимы, всякое
богословие и всякий фидеизм ложны. Он убежден, что религиозные надежды на
загробное счастье в корне фальшивы. Шопенгауэр фактически следует Гоббсу и
Юму, когда заявляет, что в Европе религия унизила себя, став одной из опор
существующею в обществе политического устройства. И в то же время он
признает, что из всех религии по своему внутреннему содержанию ему наиболее
импонирует христианство, и это получает свое обоснование в том, что в
этической программе Шопенгауэра явственно звучат мотивы изначального греха
(вины) и покаяния, порицания плотской жизни и всех земных радостей. А
вместе с тем — прославления очистительной функции страданий, требования
воздавать людям добром за зло и ориентации на подвижничество, оправдания
евангельских идей искупления и спасения.
3. Метафизика половой любви
Все поэтические, все драматические, все художественные произведения –
не что иное как изображение половой любви. Удивляться мы должны не тому,
что и философ решил избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а
тому, что предмет, который играет столь значительную роль во всей
человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со
стороны философов и представлял для них неразработанный материал.
Вся влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои
корни исключительно в половом инстинкте. Почему же такой пустяк должен
играть столь серьезную роль и беспрестанно вносить раздор и смуту в
Страницы: 1, 2, 3, 4