Рефераты. Пессимизм Шопенгауэра






состояние, близкое к религиозному самоотречению, и это при несомненном

общем атеистическом умонастроении Шопенгауэра!

Шопенгауэр пренебрег научным познанием как эгоистическим и не

приносящим никакой пользы человеческому освобождению. Теперь он заявляет и

о недостаточности познания через искусство. Познание сущности мира ради

освобождения и ее явлений, и ее самой средствами искусства своей полной

цели не достигает. Следует обратиться к этическому познанию и поведению, и

здесь Шопенгауэр надеется указать наиболее эффективный путь к

самоупразднению Воли: люди, уничтожая себя как явления, тем самым уничтожат

и сущность. Как бы ни отвергал Шопенгауэр Гегеля, но он сам вынужден хотя

бы частично принять разработанную Гегелем диалектику сущности и явления:

когда есть явления, тогда есть и сущность, а когда исчезают субъекты,

олицетворяющие собой, по Шопенгауэру, мир явлений, тогда исчезнет и

абсолютный объект как мир сущностей. Впрочем, у самого Гегеля сущностный

мир действительности сам представляет собой единство объективного и

субъективного.

А. Шопенгауэр не призывает к самоубийству, и этим он отличается от

Эдуарда Гартмана, в философии которого, близкой учению Шопенгауэра, вопрос

о целесообразности сведения счетов с жизнью решается вполне утвердительно.

Шопенгауэр же даст отрицательный ответ и обосновывает его следующим

образом. Самоубийца отталкивается не от самой жизни, а только от того, что

делает ее неприятной и мешает наслаждаться ее радостями, почему и кладет

всем этим отравляющим жизнь событиям конец. Задача же состоит в том, чтобы

расстаться с самой волей к жизни, для чего следует возвыситься и над ее

горестями, и над ее радостями, и над ее одноцветностью, и над ее пестротой.

Возвышению и над тяготами жизни, и над ее постылостью должна

содействовать определенная линия морального поведения, которую и

рекомендует Шопенгауэр в четвертой книге «Мир как воля и представление», в

«Двух основных проблемах этики», и во втором томе «Parerga und

Paralipomena». Здесь обрисовывается своеобразный антисоциальный гуманизм

Шопенгауэра, который может быть охарактеризован и как самоотрицание

гуманизма, и как придание гуманизму неожиданного измерения.

Этическая программа Шопенгауэра по-своему вполне последовательна. Коль

скоро Мировая Воля представляет собой источник зла, то ее самоликвидация

вполне морально оправдана и даже необходима. Поскольку уничтожение ее

возможно только через определенную деятельность порожденных ею людей,

морально необходимо упразднение ими воли к жизни в самих себе. В этом и

заключается их этический долг. Правда, Шопенгауэр порицает всякое моральное

долженствование и в этом пункте не согласен Кантом, заявив, что ссылки на

долг приводят только к «рабской морали», однако сам же не может не

апеллировать к долженствованию в решениях человека насчет своего поведения.

Собственный шопенгауэровский «категорический императив» гласит: принуждая

себя ничего не делать из того, что хочется, следует делать все то, что не

хочется. Смысл этого императива (обязательного требования) состоит в том,

что подлежит подавить в себе по к жизни или хотя бы все более и более

ослаблять в себе. Обращает на себя внимание и следующее обстоятельство:

подобно Канту, Шопенгауэр исходит при опей поступков не из их характера, а

из тех побудительных мотивов, которые их вызвали. И он вполне согласен с

Кантом также и в том, что обязательной предпосылкой и условием морали

является свобода воли человека, при всем том, что у Канта свобода воли

отлична от других черт потустороннего бытия, а у Шопенгауэра совпадает с

самой его необходимостью, в глубине «безосновной» Во свобода необходимости

тождественна (о «безосновности» свободной воли впоследствии писал и Н. А.

Бердяев). К этому должно быть добавлено, что из глубин Воли, по

Шопенгауэру, исходит и иная необходимость — та, которая безраздельно царит

в мире представлений. А мораль должна складываться из следующих элементов:

покорное принятие мучений, аскетическая позиция в отношении собственной

личности, альтруистическая установка в отношении всех других людей и полное

упразднение эгоизма в результате действия первых двух принципов. Последнее

означает, что подлинно моральный человек достигает своего рода

атеистической «святости». Он не верит в Бога, но ведет себя так, как если

бы он в него верил, и следует его заветам.

Доведенный до крайности аскетизм означает полное прекращение желаний,

а альтруизм в том значения, которое ему придал Шопенгауэр, выражается в

сострадании, обращенном ко всему человечеству, в совершенно бескорыстной и

беззаветной помощи всякому чужому горю. Выражается также и в солидарности

со всеми, кто смог вступить на стезю полного уничтожения в себе стремлении

к земному, эмпирическому счастью. Разве все это в совокупности никак не

похоже на поведение «святых отшельников»? С той оговоркой, что едва ли кому

из них удавалось в абсолютно полном виде осуществить достаточно скоро свой

моральный идеал. Не осуществил его в своей личной жизни и Шопенгауэр. Что

же касается теории, то как бы ни порицал Шопенгауэр многие черты

христианства и прежде всего само упование на благость сверхъестественного

существа, он вполне приемлет отшельническое самоотречение и добровольное

умерщвление плоти, христианское милосердие и служение ближнему. Кроме того,

он одобряет растворение своего «я» в окружающей природе и тенденцию к

постепенному его исчезновению, возводимую в идеал поведения в буддизме и

некоторых других восточных религиях.

По мнению философа мировой скорби, земные радости и наслаждения столь

же враждебны морали, как и зависть, вражда, ненависть и вообще злоба, чем-

либо мотивированная или беспредметная. Осуждает он и обычное обывательское

поведение, хотя это не помешало ему в «Афоризмах житейской мудрости»

примирять читателей с практическим своекорыстием как проявлением

«благоразумного» поведения. Вполне приемлемо для философа и существующее

государство, хотя он и порицает его как «шедевр» эгоистического поведения,

а всемогущество эгоизма именует метафизическим заблуждением. Но тут

возникает общая мировоззренчески-философская трудность: поскольку в мире

представлений господствует необходимость, то, следовательно, всякий

эгоистический поступок, а не только просто акт злодейства (последний мог бы

оказаться плодом и почти беспричинного каприза) обусловлен необходимым

образом, и здесь нет проявления вины, нет и возможности хотя бы некоторым

людям изменить свое поведение так, чтобы оно стало моральным. Это все та же

поставленная Иммануилом Кантом проблема: разве может свобода проникнуть из

запредельного мира в мир явлений? Шопенгауэр не дает сколько-нибудь

удовлетворительного разрешения этой проблемы и предпочитает ответить на

совсем другой вопрос: одинаковы ли характеры людей? Нет, они, конечно,

различны, особенностями характера и определяется то, что одни люди способны

направить себя к «святости», а другие либо вообще закостенели во зле, либо

ведут себя чувственно и легкомысленно. Таким образом, из запредельного,

потустороннего (в отношении явлений) мира к нам проникает не столько

свобода, сколько характер. Однако тем самым главная трудность этики

Шопенгауэра остается без разрешения.

Возвращаясь к сопоставлению этики Шопенгауэра с христианской религией,

необходимо отметить, что вслед за Кантом, он отвергает все доказательства

существования Бога и все попытки оправдать богоправление миром со всеми его

несправедливостями, мучениями, злодеяниями и мерзостью как совершенно

несостоятельные. Франкфуртский мизантроп иронически цитирует известное

место из Ветхого завета: «И увидел Бог, что он создал, и вот хорошо весьма»

(Бытие, 1, 37). Он отвергает также попытки придания религии

интеллектуальной респектабельности и, подобно Гегелю, не приемлет ни

антифилософского приписывания Богу личностных черт, ни претензии религии

как в этом, так и в других вопросах стать выше философии. В диалоге «О

религии» Шопенгауэр утверждает, что вера и знание не совместимы, всякое

богословие и всякий фидеизм ложны. Он убежден, что религиозные надежды на

загробное счастье в корне фальшивы. Шопенгауэр фактически следует Гоббсу и

Юму, когда заявляет, что в Европе религия унизила себя, став одной из опор

существующею в обществе политического устройства. И в то же время он

признает, что из всех религии по своему внутреннему содержанию ему наиболее

импонирует христианство, и это получает свое обоснование в том, что в

этической программе Шопенгауэра явственно звучат мотивы изначального греха

(вины) и покаяния, порицания плотской жизни и всех земных радостей. А

вместе с тем — прославления очистительной функции страданий, требования

воздавать людям добром за зло и ориентации на подвижничество, оправдания

евангельских идей искупления и спасения.

3. Метафизика половой любви

Все поэтические, все драматические, все художественные произведения –

не что иное как изображение половой любви. Удивляться мы должны не тому,

что и философ решил избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а

тому, что предмет, который играет столь значительную роль во всей

человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со

стороны философов и представлял для них неразработанный материал.

Вся влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои

корни исключительно в половом инстинкте. Почему же такой пустяк должен

играть столь серьезную роль и беспрестанно вносить раздор и смуту в

Страницы: 1, 2, 3, 4



2012 © Все права защищены
При использовании материалов активная ссылка на источник обязательна.