Аристотелю, аналогия есть необходимое для сравнения). Рикёр замечает, что
в “Риторике” Аристотеля сравнение, например, подчинено метафоре. То же
самое касается сходства изображения (в широком смысле) с оригиналом:
сходство оказывается свойством самого изображения (то есть по факту
создания), то есть портрета в широком смысле слова, а не закладывается в
идею того, как предмет будет изображён, похоже или вовсе нет. Эта часть
статьи названа автором “Суд над сходством”. Также трудно обсуждать
метафору, прибегая ко всё новым метафорам: переноса, иконичности,
оболочки, фильтра, экрана, линзы (в работах у Ричардса, Блэка), возможно
это лишь маскирует изначальную порочность определений и возвращает нас к
исходной точке - к метафоре переноса в широком смысле.
Следующий параграф называется “В защиту сходства”. Цель его -
показать что: 1. Сходство необходимо в теории “напряжения” больше, чем в
теории замещения; 2. Оно и создаётся высказыванием и участвует в его
порождении; 3. Можно преодолеть двусмысленность слова “сходство”,
которое, во-первых, понимается как основание для сравнения, а, кроме
того, и как результат того же сравнения; 4. иконическая природа метафоры
предполагается лишь в смысле того, что образность - это семантический
компонент в структуре метафоры, и, в этом смысле, равноправен прочим.
1. Метафорический смысл - не сама семантическая коллизия,
“семантическая дерзость”, коль разговор о метафоре, а некоторое новое
согласование, возникающее в ответ на вызов. Метафора - то, что превращает
высказывание во внутренне противоречивое, но осмысленное. Сходство,
здесь, - способ предикации признака субъекту, а не способ замещения имён.
Когда Аристотель советует “переносить названия от предметов однородных,
чтобы было ясно, что предметы родственны”, то этот перенос именно
предикация признака, - предмет А становится предметом из рода тех, что
как А и как В, и этот новый синтетический признак нового рода мы и должны
себе вообразить.
2. Не существует эпифоры без диафоры, скажем так, интуиции без
конструкции, референции к некой семантической модели, помогающей нам
вписаться в этот “взгляд гения, брошенный издалека” - эпифору. Предикат
должен очень точно отбирать определённые свойства субъекта. “Метафора -
это одновременно “дар гения” и мастерство геометра, превосходно
владеющего наукой пропорций” (4, стр.440). Диафора в эпифоре - парадокс,
но это уже прозрение, открывающее сходство уже после разрыва прежних
отношений, это зерно новой структуры и зерно катарсиса. Можно
предположить, что и здесь существует разделение масштабов времён эпифоры
и диафоры, но вдохновляющий момент в том, что мы уже находимся в
структуре иного времени - времени собственно смысла. Отсюда можно было бы
перейти к обсуждению троичного в семантике метафоры, но это уже не наша
задача.
3. Любые две вещи имеют между собой нечто общее, но... и нечто
различное. Но, именно, метафора выявляет функцию сходства, благодаря ей
“тождественное” и “различное” не смешиваются, а противоборствуют.
Предицирование признака обеспечивает способность метафоры порождать новые
смыслы. Здесь играет роль некоторое размывание логических границ,
обнаружение новых сходств, невидимых в рамках прежней классификации. Не
будем забывать, однако, что прежняя классификация накладывает
определённые рамки на структуру предикации. Следовательно, далее пишет
Рикёр, “можно выдвинуть гипотезу, что динамика мысли, прокладывающей себе
путь через чащу установленных категории, имеет тот же источник, что и
создание любой классификации” (там же, стр.442). Это очень красивая
гипотеза. То есть существует одна и та же ментальная операция,
позволяющая “видеть сходное” и “устанавливать род”. Метафора может помочь
вскрыть механизм формирования семантических полей - механизм, который
Гадамер называл “изначальной метафоричностью языка” и становится
феноменом генетическим в области речи.
4. Образ, рассматриваемый как “схема” (по Канту), то есть,
одновременно и образ и то, что обеспечивает понятия образами, о чём Рикёр
подробно говорит в другой своей работе, которую мы рассмотрим позже,
приобретает вербальное измерение: прежде чем стать полем увядающих
перцептов, он становится полем рождающихся значений. “Так же как схема -
матрица категорий, иконический образ - матрица нового семантического
согласования, на обломках старых семантических категорий”. А метафора -
как раз механизм “схематизации” образа.
Далее в параграфе “Иконический знак и образ” Рикёр развивает идеи
последнего пункта предыдущего параграфа. Он отмечает, что теория
метафоры предоставляет уникальную возможность признать наличие у
семантики и психологии общей границы и в первую очередь обращается к
теории школы М.Хёстера. Теория эта, надо сказать, имеет своим объектом
скорее поэтический язык в целом, чем конкретно метафору. Первое положение
этой теории в том, что поэтический язык - это слияние смысла с
ощущениями, в отличие, по мнению Хёстера, от языка обыденного,
конвенционального. Витгенштейн же в “Философских исследованиях”
акцентирует дистанцию между значением и его носителем, значением и вещью,
что можно понять ещё и как дистанцирование значения от его текстуального
носителя, фразеологической конструкции, именно с этой стороны Хёстер
противостоит Витгенштейну, хотя сам Хёстер понимает это дистанцирование,
как относящееся к значению и вещи, которую оно означает, и относит этот
феномен к обыденному языку, отдавая должное Витгенштейну, открывшему это.
Во-вторых, в поэзии союз смысла и ощущений (по Хёстеру) порождает объекты
замкнутые на себе, знак становится объектом, а не посредником. И третье:
замкнутость на себе поэтического языка, позволяет ему строить вымышленный
мир во вне (articuler une experience fictive - настаивать на значимости
иллюзий, фиктивных переживаний). При чтении, согласно Хёстеру, происходит
нечто подобное “epoch” Гуссерля, то есть освобождённость сознания от
естественной реальности и “активное открытие текста”. Рикёр замечает, что
постулат о нереферентном характере поэзии, не столь очевиден: понятие
виртуального опыта косвенно снова вводит идею “соотнесённости” с
действительностью. Говоря здесь о референтности, следует разделять
“правду о” и “правду по отношению к”, последнее - удел поэзии, поэтому
далее разговор идёт о проблеме значения, а не истинности.
Дело осложняется тем, что образность поэтического, роль которого в
слиянии смысла с ощущением здесь исследуется, соотносится не с “общей”
действительностью, а с “личным” опытом. Но иконичность, в отличие от
простой ассоциации, предполагает контроль над образом со стороны смысла.
“Видеть как” обнаруживается в акте чтения - в той мере, в какой оно
представляет собой “способ реализации воображаемого”. Объяснить метафору
- это значит перечислить значения, в рамках которых образ видится как
смысл. Человек либо видит некоторые значения, либо нет - искусство
“видеть как” принадлежит сфере интуиции, обучится ему нельзя, максимум
что можно сделать - это помочь увидеть нечто в чём-то, подобно этому есть
анекдоты, которые “доходят” заведомо не до всех людей. “Чувство-действие
“видеть как” обеспечивает образность метафорического значения: “Образ,
однажды возникнув, обязательно оказывается значимым”” (4, стр.451).
Последняя цитата в цитате принадлежит Хёстеру.
Метафорический процесс как познание
В более поздней и более строгой своей работе “Метафорический процесс
как познание воображение и ощущение” продолжающей тему работы “Живая
метафора”, и даже использующей некоторые её ходы и примеры, Рикёр
задается вопросом, который им же будет решён скорее отрицательно,
возможно ли вообще обойтись в теории метафоры, в семантической теории,
исследующей способность метафоры к передаче непереводимой информации и
обоснованность, таким образом, притязаний метафоры на непосредственное
проникновение в реальность, обойтись без психологического компонента,
обычно называемого “образ” или “ощущение”.
Появляется новая идея - носителем метафорического смысла оказывается
теперь не слово, а предложение в целом. Процесс взаимодействия смысла с
предикатом уже не описывается как метонимия, заменой слова на слово.
Метафора, - собственно, отклоняющаяся предикация, а не отклоняющееся
называние, а также действует как редукция этого синтагматического
отклонения, создающая новую уместность, что поддерживается созданием
лексического отклонения, которое является парадигматическим отклонением,
в точности описанным древними риторами.
Далее автор переходит к основной теме, к работе подобия. Способ
функционирования сходства и, параллельно, воображения, об этом уже
говорилось в предыдущей работе, имманентен, - то есть не чужд, - самому
предикативному процессу. Работа подобия присуща и гомогенна отклонению от
нормы, самой семантической инновации.
Свой план усовершенствования семантики метафоры посредством обращения
к психологии воображения автор разбивает на три этапа. Прежде чем
приступить к нему, Рикёр делает необходимое предварительное замечание о
том, что подобная теория должна искать свои основания у Канта: кантовское
понимание творческого воображения опирается на идею схематизирования
операции синтеза. На первом этапе воображение понимается как “видение”,
всё ещё гомогенное самой речи, влияющее на сдвиг логического расстояния,
на сближение. Такое провидение - одновременно и мышление, поскольку
влияет на переструктурирование семантических полей. Пример
пропорциональной (по Аристотелю) метафоры: прозрение состоит в
мгновенном понимании комбинаторных возможностей, предоставляемых
пропорциональностью. Это Рикёр называет предикативной ассимиляцией (всех
возможностей), это, - одновременно, установление пропорциональности,
между термами по факту их сближения в одном метафорическом высказывании.
То есть, сам факт того, что кто-то уже объединил два понятия в одном
высказывании воспринимается понимающим как данность - кто-то нам
предоставил именно этот спектр возможностей, а принятие этого спектра,
работа с ним уже зависит от порождаемого смысла. В более общем смысле:
“Предикативная ассимиляция... включает в себя особый тип напряжения, не
столько между субъектом и предикатом, сколько между семантическим
согласованием и несогласованностью” (5, стр.422).
Второе - это введение в семантику метафоры изобразительного аспекта
воображения. Если следовать Блэку, фрейм и фокус обозначают
контекстуальное окружение: предложение в целом и терм, который является
носителем сдвига значения. И, если первая функция воображения состояла в
том, чтобы дать отчёт о взаимодействии фрейма и фокуса, то вторая - дать
отчёт о способе не только схематизации, но и изображения семантической
инновации, то есть ввести нас в некий воображаемый мир. Это, отнюдь, не
возврат к теории образа как ослабленного сенсорного впечатления,
основоположником которой был Юм; уместнее вспомнить Канта, он говорил,
что одна из функций схемы заключается в обеспечении понятия образами.
Кроме того, по Рикёру, существует процесс, посредством которого
производство образов направляет схематизацию предикативной ассимиляции.
Третий этап реконструкции касается того, что Рикёр называет
приостановкой, моментом отрицательности, который привнесён образом в
метафорический процесс. Что же нового образ вносит в метафору, о которой
можно сказать, что вопрос “о чём она говорит” есть нечто большее, чем
вопрос, “что она сообщает”, последнее соотношение между поэтической,
замкнутой на себя, и референциальной функциями языка хорошо сформулировал
Якобсон: “Примат поэтической функции над референциальной не уничтожает
референцию, но делает её неоднозначной”. Рикёр поддерживает эту идею,
двигаясь дальше: самоуничтожение буквального смысла является условием
возникновения метафорического смысла, условием с оттенком
отрицательности. “Отмена референции, присущей обыденному языку, есть
отрицательное условие возникновения более радикального способа смотреть
на вещи, независимо от того, родственна ли она выявлению того пласта
реальности, который феноменология называет предобъектным и который, по
Хайдеггеру, образует общее основание всех способов нашего существования в
мире” (5, стр.427). Так Рикёр намекает, что, возможно, именно родственна.
Главный тезис Рикёра, касающийся расщеплённой референции состоит в
том, что воображение не сводится ни к простой схематизации предикативной
ассимиляции термов с помощью синтетического провидения сходств, ни к
простому изображению смысла путём проявления образов, возникающих и
контролируемых когнитивным процессом; скорее оно участвует
непосредственно в приостановке обыденной референции и в планировании
новых возможностей переописывания мира. Именно в вымысле “отсутствие”
соединяется и сливается с позитивным прозрением потенциальных
возможностей нашего бытия в мире. Способность видеть по иному идёт рука
об руку с возможностью жить по иному. Так, подлинные ощущения могут и не
проистекать из эмоций, предопределённых эволюцией (личной, например),
пример тому, ощущения, которые правильнее было бы назвать поэтическими
ощущениями. Самоаффектация, в свою очередь, оказывается частью того, что
мы называем поэтическим чувством. Его функция заключается в устранении
расстояния между знающим и его знанием без изменения когнитивной
структуры мысли и подразумеваемого интенционального расстояния. Здесь,
ощущение не противоречит мысли, оно - мысль, сделанная нашей.
“Ощущения - я имею в виду поэтические ощущения - включают в себя
своего рода приостановку наших телесных эмоций. Относительно буквальных
эмоций каждодневной жизни ощущения предстают как отрицательные отменённые
переживания. Когда мы читаем, то не испытываем буквально испуга или
гнева. Точно так же, как поэтический язык отрицает референцию первого
порядка описательной речи, направленную на интересующие нас обыденные
объекты, ощущения отрицают ощущения первого порядка, которые связывают
нас с этими референтами первого порядка” (5, стр432). Но это отрицание
также является лишь обратной стороной операции ощущения, имеющей более
глубокие корни, которая заключается в том, чтобы вывести нас за пределы
мира необъективирующим способом. То, что ощущения представляют собой не
просто отрицание эмоций, но их метаморфозу, было в явном виде высказано
ещё Аристотелем в его анализе катарсиса.
В конце автор обобщает работу следующими словами: “предполагается,
что имеет место структурная аналогия между когнитивным, имагинативным и
эмоциональным компонентами полного метафорического акта и что
метафорический процесс обретает свою конкретность и полноту, черпая их в
такой структурной аналогии и в таком дополнительном функционировании” (5,
стр.433). Это само по себе - ещё одна сильная идея, но которая выносится
на обсуждение уже за рамками этой работы.
Список используемой литературы, работ П.Рикёра:
1. Существование и Герменевтика. Цитируется по книге П.Рикёр
“Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике”, изд.”Медиум”, М.1995.
2. Герменевтика и Структурализм. Цитируется по книге П.Рикёр
3. Философия и проблемы демократии. Беседа с Полем Рикёром.
Цитируется по книге П.Рикёр “Герменевтика, Этика, Политика”, изд. АО
“КАМI” Издательский центр “ACADEMIA”, Институт философии РАН, М.1995.
4. Живая метафора. Цитируется по книге Теория метафоры. Общ. ред.
Н.Д.Арутюновой и М.А.Журинской. изд. Прогресс, М.1990.
(Оригинал: Paul Ricoeur. La metaphore vive. Paris, Edition du Seuil,
1975: Ch. VI “Le travail de la ressemblance”, p.242-272).
5. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение.
Цитируется по книге Теория метафоры. Общ. ред. Н.Д.Арутюновой и
М.А.Журинской. изд. Прогресс, М.1990.
(Оригинал статьи: Paul Ricoeur. The Metaphorical Process as
Cognition, Imagination and Feeling. - “Critical Inquiry”, 1978, vol.5, №
1, p. 143-159.)
Страницы: 1, 2
