того не желая, совершает текстуальную и содержательную подмену. Его вопрос

«отчего человек смеется», правомерный в любом другом случае, здесь,

согласно логике рассуждения, должен был звучать по-иному, а именно: «Когда

человеку смешно, как он смеется? Каким образом осуществляется его смех?» А

это уже совсем другой вопрос и соответственно другая проблема, которая,

несмотря на свою « поверхностность», может дать кое-что из области

«внутреннего» и существенного.

Взгляните на смеющегося: только что бывшее спокойным лицо вдруг

преобразилось. С напряженным выдохом приоткрылся рот, сощурились глаза,

поползли в длину и вширь губы, являя взору два ряда зубов. Смех

усиливается, спазматические сокращения мышц диафрагмы переводят его в

хохот: рот открыт, из гортани доносятся торжествующе стонущие звуки, зубы

обнажены полностью – они уже самая заметная, бросающаяся в глаза примета

лица. Перед нами – осклаб, оскал рта, удивительным образом совпадающий с

формой проявления чувств совсем иного свойства, находящих свое выражение в

гримасах страдания, безудержного плача или же – в масках гнева и ярости; во

всяком случае, у них гораздо больше сходств, нежели различий: обнажение

верхних зубов, столь характерное для проявлений ярости или страдания,

оказывается одной из существенных черт смеха и даже спокойной улыбки.

Такую особенность смеющегося отмечал еще Леонардо да Винчи: «Тот, кто

смеется, не отличается от того, кто плачет, ни глазами, ни ртом, ни щеками,

но только неподвижным положением бровей, которые соединяются у того, кто

плачет, и поднимаются у того, кто смеется». Однако о том, почему столь

схожи между собой столь разные вещи, как смех и плач, не говорит ни

Леонардо, ни специально занимавшийся этим вопросом Дарвин. Для него

единство выражения смеха и плача – загадка, не имеющая ответа. По Дарвину,

смех и плач просто обязаны выражаться по-разному, хотя реальность говорит

как раз об обратном.

Так каков же все-таки смысл этой удивительной схожести? Чувство

комизма выражается в гримасе радости, столь очевидно напоминающей нам

гримасы плача и ярости. Только ли о формальном совпадении может идти речь в

нашем случае; нет ли здесь совпадения более существенного, порожденного

мощным диктатом единой эмоциональной интенции, которая хотя и раздваивается

парадоксальным образом на столь различные потоки, но тем не менее

выражается с помощью одного и того же универсального мимического механизма?

Не пытаясь говорить об особенностях физиологии смеха, попробуем все

же дать принципиальный ответ на этот вопрос. Простота ответа может в данном

случае смело соперничать с его гипотетичностью. Однако при таком подходе

многие прежде не объяснимые в смехе вещи неожиданно объединяются в единую

цепочку, а сама гипотеза приобретает вид системы, логически и содержательно

значимого конструкта, для опровержения которого требуется построение

другой, хотя бы и совершенно иной, но также отвечающей правилам

системности, гипотезы.

Итак, если вспомнить об уже упоминавшемся основоположном тезисе

теории комизма, высказанном еще Аристотелем, то можно предположить

следующее: коль скоро мы допускаем, что в глубинных основах негативных

эмоций и положительного смеха лежит одна и та же причина, а именно то, что

не только плач или ярость, но и смех есть реакция на обнаружение в вещи

зла, все становится на свои места: реликтовая, функционально бесполезная

мимика – обнажение зубов в гримасах страдания или ярости – закономерно

сохраняется и в смехе, но смягчается, маскируется и обретает иной смысл.

Мимика улыбки и смеха оказывается эвфемизированной формой оскала

недовольства – меньшей доле увиденного зла соответствует «ослабленный»

вариант агрессии; по сути, перед нами ее «тень», имитация, не оставляющая,

однако, сомнений относительно источника своего происхождения.

Другое дело, что сразу же перед нами встает проблема объяснения того,

почему вообще существует феномен парадоксального разделения единой

эмоциональной интенции на два столь отличающихся друг от друга потока.

Иначе говоря возникает необходимость анализа положения, при котором

исходная ценностная установка раздваивается и появляется аномальная

положительная эмоция, разрешающаяся в смехе.

Скорее всего мы имеем дело не с произвольно возникающей эмоциональной

антитезой, а с реальным наложением, соединением двух различных

эмоциональных порывов, осуществляющихся в единой форме выражения: радости,

удовлетворенности тем, что зло неопасно, преодолимо, и ярости или

страдания, указывающих на то, что речь идет все-таки об оценке зла. Смех

оказывается результатом ошибки, противоречивого соединения двух по крайней

мере эмоциональных движений, в котором побеждает позитив, сообщающий смеху

в целом и стоящему за ним чувству выраженную приятную окраску. Может быть,

этим обстоятельством объясним отчасти взрывной, внезапный характер

усмотрения человеком чего-то смешного в вещи: ошибка эмоциональных потоков

неожиданна, чувство «щекочет» разум; и как итог этой коллизии – слияние

двух эмоциональных интенций, выражающихся в гримасе, несущей на себе печать

и радости, и агрессивности или страдания.

Для обоснования такого предположения мы имеем примерно столько же

аргументов, сколько и для его опровержения, так как нам неизвестны

древнейшие формы выражения чувств, имевшиеся в распоряжении пра-человека;

аналогии же с нынешними приматами, хотя и не противоречат напрямую такого

рода гипотезе, но также и не доказывают ее: отсутствие прямого

генетического родства делает любые сопоставления обезьяны и человека в

высшей степени приблизительными.

Эта ошибка, слияние противоположных эмоций, дает жизнь удивительному

феномену повтора спазмов и звуков смеха, позволяющих нам «удержать»

ощущение смешного даже после того, как ситуация, вызвавшая смех уже оценена

и разгадана. Смех рождает приятные ощущения, и оттого мы с неохотой

расстаемся с ним, держа его «на привязи» повторяющихся «взрывов» и

продлевая тем самым чувство удовольствия, насколько это возможно. Иначе

говоря, здесь мы имеем дело с особым случаем проявления механизма

«обратной связи». Внезапное обнаружение того, что зло преодолимо, рождает

удивление и радость, которые, в свою очередь, производят в нас своеобразный

шок. Время останавливается и бежит вспять – чтобы еще и еще раз вернуться к

точке, где нам открылась несостоятельность зла. И мы охотно возвращаемся к

ней с каждым новым спазмом смеха и проживаем ее заново благодаря этой

удивительной «икоте» разума.

Смеющемуся достаточно своего смеха. В этом смысле смех полноправно

входит в мир феноменов эстетики – таких же, как он, «неутилитарных» и

«непрагматичных». Смеясь, человек не выходит в своих помыслах за пределы,

положенные и очерченные самим смехом. Он не претендует на вещь, вызвавшую у

него смех, и не отрицает ее (совсем иное мы видим в чувствах интереса,

зависти, вожделения или ненависти, неприятия, отвращения, ориентированных

на обладание вещью или на ее уничтожение). В этом смысле смех самоценен,

родствен игре и может быть описан как «самосознание игры». В акте улыбки

ил хохота человек выносит свою оценку миру, не принуждая его к изменению, и

если мир при этом все-таки изменяется, то происходит это оттого, что смех

располагает «знанием», каким мир должен быть на самом деле.

Уже говорилось, что зло, ответом на которое выступает смех, должно

пониматься предельно широко. Иначе все можно свести к абсурду: будто бы

кроме негативности в мире ничего больше не существует. Если бы осмеиваемая

вещь была насквозь «пропитана» злом, то смех, по крайней мере смех

обычный, был бы перед ней бессилен. Надо помнить о том, что смех способен

оценивать и преодолевать далеко не все проявления зла, а весьма

ограниченную его часть, ту самую «меру», что была оговорена еще в

аристотелевском определении.

Увиденный так смех действительно представляет собой высший и

адекватный существу человека способ оценки зла, превышающий возможности

любых иных прагматически более значимых эмоций, «готовых» стать действием.

В противоположность им, направленным либо на разрушение внешней ситуации

(гнев, ярость), либо на саморазрушение субъекта (горе, страдание), смех

ничего не разрушает, но зато сам стойко противостоит любым мыслимым в

принципе формам и видам разрушения.

Момент происхождения смеха укрыт от нас столь же надежно, как и тайна

рождения мысли и слова.

В первобытности, по крайней мере в той, о которой мы можем судить

более или менее достоверно, смех уже представляет собой целостность, в

которой соединены, спаяны древнейшие, еще животные, истоки и те элементы,

которые несомненно относятся к миру смеха подлинно человеческого. С одной

стороны, нам ясно, что этот смех тесно связан со злом (ритуальное осмеяние

умирания, смерти), но с другой – видно, что речь идет о таком

мировоззренческом монолите, в котором нельзя четко выделить ни то, что мы

сегодня именуем «злом», ни то, что обозначается нами как «добро». Надо

сделать еще один шаг назад, в доисторию, для того, чтобы понять существо

смеха сегодняшнего. Напомним одну из исходных позиций: разобраться в

проблеме смеха можно лишь только в том случае, если учитывать факт

существования в культуре одновременно и в одинаковых формах двух видов

смеха – подлинного, условно говоря, «комического», являющегося тогда,

когда человеку бывает смешно, и дочеловеческого, исходного, выросшего из

феномена чистой агрессивности, память о которой, возможно, сохранилась даже

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8