смешаны друг с другом.

И если душа — это действительно своего рода гармония, значит, когда

тело чрезмерно слабеет или, напротив, чрезмерно напрягается — из-за болезни

или иной какой напасти, — душа при всей своей божественности должна

немедленно разрушиться, как разрушается любая гармония, будь то звуков или

же любых творений художников; а телесные останки могут сохраняться долгое

время, пока их не уничтожит огонь или тление.

Пожалуйста, подумай, как нам отвечать на этот довод, если кто будет

настаивать, что душа есть сочетание телесных качеств и потому в том, что мы

называем смертью, гибнет первою. Сократ, по всегдашней своей привычке,

обвел собравшихся взглядом, улыбнулся и сказал:

— Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть

отвечает. Кажется, Симмий метко поддел наше рассуждение. И все-таки, на мой

взгляд, прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, в чем

упрекает наши доводы он, а мы тем временем подумаем, что нам сказать. И

тогда уже, выслушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится, что они поют

в лад, а если нет — будем отстаивать свое доказательство. Ну, Кебет, теперь

твой черед: говори, что тебя смущает.

— Да, Сократ, я скажу, — отозвался Кебет. [...] Смотри, есть ли толк в

том, что я на это отвечаю. Естественно, что и мне, как раньше Симмию,

понадобится какое-нибудь уподобление.

Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же самое, что применить

этот довод к умершему старику-ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-

то существует, целый и невредимый, и в подтверждение предъявить плащ,

который старик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему ничего не сделалось,

он невредим.

А если кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди или плащи,

которые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в ответ: «Разумеется,

люди», — считать доказанным, что человек, соткавший этот плащ, без всякого

сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее долговечная.

Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обстоит иначе. [...]

— Тем не менее я так считаю, — сказал Симмий, — и был бы очень

изумлен, если бы мое мнение вдруг переменилось. Тогда Сократ:

— А между тем, друг-фиванец, тебе придется его переменить, если ты

останешься при мысли, что гармония — это нечто составное, а душа — своего

рода гармония, слагающаяся из натяжения телесных начал. Ведь ты едва ли и

сам допустишь, что гармония сложилась и существовала прежде, нежели то, из

чего ей предстояло сложиться. Или все-таки допустишь?

— Никогда, Сократ! — воскликнул Симмий.

— Но ты видишь, что именно это ты нечаянно и утверждаешь? Ведь ты

говоришь, что душа существует до того, как воплотится в человеческом

образе, а значит, она существует, сложившись из того, что еще не

существует. Ведь гармония совсем непохожа на то. чему ты уподобляешь ее

сейчас: наоборот,!, сперва рождается лира, и струны, и звуки, пока еще

негармоничные, и лишь последней возникает гармония и первой разрушается.

Как же этот твой новый довод будет звучать в лад с прежним?

— Никак не будет, — отвечал Симмий.

— А ведь если какому доводу и следует звучать стройно и в лад, так уж

тому, который касается гармонии.

— Да, конечно, — согласился Симмий.

— А у тебя не выходит в лад, — сказал Сократ.

— Сколько я помню, мы говорили, что душа существует до перехода своего

в тело с такой же необходимостью, с какой ей принадлежит сущность,

именуемая бытием. Это основание я принимаю как верное и достаточное и

нимало в нем не сомневаюсь. А если так, я, по-видимому, не должен

признавать, что душа есть гармония, кем бы этот взгляд ни высказывался —

мною или еще кем-нибудь.

— Пойдем дальше, Симмий. Как тебе кажется, может ли гармония или любое

другое сочетание проявить себя как-то иначе, чем составные части, из

которых оно складывается?

— Никак не может.

— Стало быть, ни действовать само, ни испытывать воздействие как-

нибудь иначе, чем они? Симмий согласился.

— И значит, гармония не может руководить своими составными частями,

наоборот, она должна следовать за ними? Симмий подтвердил.

— И уж подавно ей и не двинуться, и не прозвучать вопреки составным

частям, одним словом, никакого противодействия им не оказать?

— Да, ни малейшего.

— Пойдем дальше. Всякая гармония по природе своей такова, какова

настройка?

— Не понимаю тебя.

— Ну, а если настройка лучше, полнее — допустим, что такое возможно, —

то и гармония была бы гармонией в большей мере, а если хуже и менее полно,

то в меньшей мере.

— Совершенно верно.

— А к душе это приложимо, так чтобы хоть ненамного одна душа была

лучше, полнее другой или хуже, слабее именно как душа?

— Никак не приложимо!

Продолжим, ради Зевса...»

И Симмий и Кебет излагают свои взгляды с привлечением

аналогизационного механизма. Предмет их обсуждения — душа — и таинствен, и

загадочен, и, даже, бытийно проблематичен. Потому привлечение примеров и

образов диктует им закон отставания.

А что делает Платон, слушая их речи? Он вовсе не ассимилирует смысл

сказанного! Он спорит, и при этом оспаривает не тему дискуссии, а

правомерность образа. Но так обращаться с уподоблением нельзя. Это все

равно, что нюхать нарисованную розу и возмущаться тем, что она не пахнет.

Это все равно, что рассуждать о возможности покорения вершины горы по

картинам, где она изображена. И всякий раз, лицезрея очередное полотно, не

соглашаться с художником не по поводу крутизны склонов, а по поводу

соответствия величины горы рисованной горе натуральной. Это все равно, что

выдвигать претензии повару, отвергая не непонравившееся блюдо, а запахи на

кухне, или, чего доброго, самого повара...

Оспаривать вспомогательную образность или настройную метафору

равносильно «стрельбе на поражение», но не в цель, а в ее тень; не в цель,

а в нечто, похожее на нее; а если и в цель, то вовсе даже не в эту... Кроме

того, здесь есть и принципиальный софистический момент.

Вся софистика строится на обратном механизме хода вопросов, когда

мысль-ловушка уже сформулирована. Задача софиста проста в осуществлении

своей сложности: осторожно подвести простака к клетке, чтобы не спугнуть...

Вот тут-то Платона и выручает периферийная сущность философии,

пограничная природа которой неискоренимо софистична в силу окантовочного

характера философского процесса и его врожденной амфиболичности (не

забудем: «философическое» появляется и проявляется только на границе

известного с неизвестным и одинаково принадлежит обеим сферам, пользуясь

человеком как мостом и информационной линией связи).

Обволакивая проблему с целью прояснения и пояснения, нарождающееся

философическое в силу вынужденного (из-за пограничности!) соприкосновения с

другими вопросами — причем к данному рассуждению не имеющими никакого

касательства, но касаемыми из-за неустранимой общности всего со всем уже на

деле, а не в рассуждениях,— делает доказательство всегда убедительным, до

яркой однозначности, и в то же время — темным, до ускользания смысла. Вот

оно — и ты его готов схватить, но оно уже там — и ты, опять, с пустыми

руками...

В какой-то мере, а может быть и полностью, Платон разделяет судьбу

всех ниспровергателей: отмываемая грязь всегда пачкает. Борьба с софистикой

других прорастает вновь софистикой, но уже своей...

Но разве это не говорит о том, что софистика имманентна философии, она

сопровождает ее, ибо единородна с ней, но и не равна ей, так как не есть

она. Это то же, что колючие шипы на розе: без них — какая роза будет розой,

но колючки не есть роза. Последнее — главное! Об этом стоит помнить. / Э

ЗНАНИЕ КАК ПРИПОМИНАНИЕ ВИДЕННОГО В ПОТУСТОРОННЕЙ ЖИЗНИ

Жрецы утверждают, что душа человека бессмертна, и, хотя она то

перестает жить на земле — это и называют смертью, — то возрождается, но

никогда не гибнет. Поэтому и следует прожить жизнь как можно более

благочестиво:

Кто Персефоне пеню воздаст

За все, чем встарь он был отягчен,

Души тех на девятый год

К солнцу, горящему в вышине,

Вновь она возвратит.

Из них возрастут великие славой цари

И полные силы кипучей и мудрости вящей мужи, —

Имя чистых героев им люди навек нарекут.

А раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в

Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего

удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего

она способна вспомнить то, что прежде ей было известно.

И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто

не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, — люди называют это

познанием — самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и

неутомим в поисках: ведь искать и познавать — это как раз и значит

припоминать.

ГОСУДАРСТВАМ ДО ТЕХ ПОР НЕ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ БЕД, ПОКА НЕ БУДУТ В НИХ

ПРАВИТЬ ФИЛОСОФЫ

Ведь кто устремился к философии не с целью образования, как это

бывает, когда в молодости коснутся ее, а потом бросают, но, напротив,

потратил на нее много времени, те большей частью становятся очень

странными, чтобы не сказать совсем негодными, и даже лучшие из них под

влиянием занятия, которое ты так расхваливаешь, все же делаются

бесполезными для государства. Выслушав Адиманта, я сказал:

— Так, по-твоему, те, кто так говорит, ошибаются?

— Не знаю, но я с удовольствием услышал бы твое мнение.

— Ты услышал бы, что, по-моему мнению, они говорят сущую правду.

— Тогда как же это согласуется с тем, что государствам до тех пор не

избавиться от бед, пока не будут в них править философы, которых мы только

что признали никчемными?

— Твой вопрос требует ответа с помощью уподобления.

— А ты, видно, к уподоблениям не привык.

— Пусть будет так. Ты втянул меня в трудное рассуждение да еще и

вышучиваешь! Так выслушай же мое уподобление, чтобы еще больше убедиться,

как трудно оно мне дается. По отношению к государству положение самых

порядочных людей настолько тяжелое, что ничего не может быть хуже.

Поэтому для уподобления приходится брать в их защиту и объединять

между собой многие черточки наподобие того, как художники рисуют

козлоподобных оленей и так далее, смешивая различные черты. Так вот,

представь себе такого человека, оказавшегося кормчим одного или нескольких

кораблей. Кормчий и ростом, и силой превосходит на корабле всех, но он

глуховат, а также близорук и мало смыслит в мореходстве, а среди моряков

идет распря из-за управления кораблем: каждый считает, что именно он должен

править, хотя никогда не учился этому искусству, не может указать своего

учителя и в какое время он обучался.

Вдобавок они заявляют, что учиться этому нечего, и готовы разорвать на

части того, кто скажет, что надо. Они осаждают кормчего просьбами и

всячески добиваются, чтобы он передал им кормило. Иные его совсем не

слушают, кое-кто — отчасти, и тогда те начинают убивать этих и бросать их

за борт. Одолев благородного кормчего с помощью мандрагоры, вина или какого-

либо иного средства, они захватывают власть на корабле, начинают

распоряжаться всем, что на нем есть, бражничают, пируют и, разумеется,

направляют ход корабля именно так, как естественно для подобных людей.

Вдобавок они восхваляют и называют знающим моряком, кормчим, сведущим

в кораблевождении того, кто способен захватить власть силой или же уговорив

кормчего, а кто не таков, того они бранят, считая его никчемным. Они

понятия не имеют о подлинном кормчем, который должен учитывать времена

года, небо, звезды, ветры — все, что причастно его искусству, если он

действительно намерен осуществлять управление кораблем независимо от того,

соответствует ли это чьим-либо желаниям или нет.

Они думают, что невозможно приобрести такое умение, опытность и вместе

с тем власть кормчего. Итак, раз подобные вещи наблюдаются на кораблях, не

находишь ли ты, что при таком положении дел моряки назовут высокопарным

болтуном и никудышником именно того, кто подлинно способен управлять?

— Конечно, — отвечал Адимант.

— Я не думаю, чтобы, видя такую картину, ты нуждался в истолковании

того, в чем ее сходство с отношением к подлинным философам в государствах,

— ты ведь понимаешь, о чем я говорю.

— Вполне.

— Так прежде всего ты растолкуй этот образ тому, кто удивляется,

почему философы не пользуются в государствах почетом, и постарайся убедить

его, что гораздо более удивительно было бы, если бы их там почитали.

— Я ему растолкую это.

4. МЫСЛИ

Когда одни думают так, а другие иначе, тогда уже не бывает общего

мнения и непременно каждый презирает другого за его образ мыслей.

Истинное мнение ведет нас к правильным действиям ничуть не хуже, чем

разум.

Если я кого-нибудь из окружающих сделаю негодяем, то мне придется

опасаться, как бы он не сделал мне зла.

Ты опытен — и дни твои направляет искусство, неопытен и дни катятся по

прихоти случая.

Никто не станет делать того же, что раньше, коль скоро возможно нечто

лучшее. Быть ниже самого себя — это не что иное, как невежество, а быть

выше самого себя — не что иное, как мудрость.

Без смешного нельзя познать серьезное, и вообще противоположное

познается с помощью противоположного, если человек хочет быть разумным.

Поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом — должен творить

мифы, а не рассуждения.

Бояться смерти — это не что иное, как приписывать себе мудрость,

которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь.

Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она

для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают

наверное, что она — величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество —

воображать, будто знаешь то, чего не знаешь?

Полнейшее невежество вовсе не так страшно и не является самым великим

злом; а вот многоведение и многознание, плохо направленные, составляют

гораздо большее, чем это, наказание.

Можно ответить на любой вопрос, если вопрос задан правильно.

Существует лишь одна правильная монета —разум, и лишь в обмен на нее

должно все отдавать: лишь в этом случае будут неподдельны и мужество, и

рассудительность, и справедливость — одним словом, подлинная добродетель;

она сопряжена с разумом, все равно, сопутствуют ли ей удовольствия, страхи

и все иное, тому подобное, или не сопутствуют.

Разве человек, если он дерзок не по разуму, не несет ущерба, а если

отважен с умом, не получает пользы?

С человеком хорошим не бывает ничего плохого ни при жизни, ни после

смерти.

К благу стремится любая душа и ради него все совершает; она

предчувствует, что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять,

в чем же оно состоит.

По-видимому, не в природе человека по собственной воле идти вместо

блага на то, что считаешь злом; когда же люди вынуждены выбирать из двух

зол, никто, очевидно, не выбирает большего, если есть возможность выбирать

меньшее.

Самое лучшее — это ни война, ни междоусобия: ужасно, если в них

возникает нужда; мир же — это всеобщее дружелюбие.

О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает ни

прекрасным, ни безобразным. Если дело делается прекрасно и правильно, оно

становится прекрасным.

Спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто хочет им быть,

незачем.

Все, что вызывает переход из небытия в бытие, — творчество.

Все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную

сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается

это и в государственных устройствах.

Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна

другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии,

только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в

противоположную сторону, — все, в конце концов, приняло бы один и тот же

образ, приобрело одни и те же свойства и возникновение прекратилось бы.

Когда мы стремимся искать неведомое нам, то становимся лучше,

мужественнее и деятельнее тех, кто полагает, будто неизвестное нельзя найти

и незачем искать.

Богатство вовсе не слепо» оно — прозорливо.

Крайнее увлечение философией вредно.

Легче угодить слушателям, говоря о природе богов, чем людей.

Страсть — приманка зла.

Все, что называется благом, для неразумного плохо.

На все последующее века Платой смутил человеческую цивилизацию своим

рассказом об Атлантиде — таинственном материке, 12 тысяч лет назад

располагавшемся за Гибралтаром и погибшем, погрузившимся в море « в один

день и бедственную ночь».

Точнее место катастрофы Платон не указывает, но авторитет философа

столь высок, что, поверив ему, исчезнувшую страну атлантов сразу же стали

искать, ищут н ныне и будут искать все, кто полны вдохновения и

дерзновенны…

Литература

1. Лосев А.Ф “Жизненный и творческий путь Платона” /

Платон,собр.соч.,т.1, М,1990

2. Асмус В.Ф. “Платон” , / К, 1993

3. Поппер К. “Открытое общество и его враги” , т.1 , “Чары Платона” , /

М, 1992

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5