обосновал слово и имя как орудие живого социального общения, далекое от
чисто психологических и физиологических процессов. В «Истории русской
философии» Н. О. Лосский особенно оценил идеи Лосева в «Философии имени».
Лосский писал:
«Если бы нашлись лингвисты, способные понять его философию языка... они
могли бы натолкнуться на совершенно новые проблемы и дать новые
плодотворные объяснения многих явлений жизни языка». Н. О. Лосский
подчеркнул наличие «целой философской системы» в «Философии имени» и
открытие Лосевым «существенной черты мирового бытия», которое не замечают
«материалисты, позитивисты и другие представители упрощенных
миропонимании».
Слово у А. Ф. Лосева всегда выражает сущность вещи, неотделимую от этой
последней. Назвать вещь, дать ей имя, выделить ее из потока смутных
явлений, преодолеть хаотическую текучесть жизни — значит сделать мир
осмысленным. Поэтому весь мир, вселенная есть не что иное, как имена и
слова разных степеней напряженности. Поэтому «имя есть жизнь». Без слова и
имени человек «антисоциален, необщителен, не соборен, не индивидуален»,
«Именем и словами создан и держится мир. Именем и словами живут народы,
сдвигаются с места миллионы людей, подвигаются к жертве и к победе глухие
народные массы. Имя победило мир».
В. В. Зеньковский в «Истории русской философии» (Париж, 1950 г.),
опираясь на «Философию имени», поражался «мощи дарования» Лосева, «тонкости
анализа», его «силе интуитивного созерцания». Он подчеркивал в философии
Лосева «живую интуицию всеединства», символизм, близость к «христианской
рецепции платонизма», «учение о Боге», которое нигде не подменяется учением
о идеальном космосе, которое «решительно отделено от отождествления» этого
космоса с Абсолютом (вопреки концепции софиологов с их космосом как живым
цельм).
Лосев — творец философии мифа, тесным образом связанной с его учением об
имени. Ведь «миф» по-гречески есть «слово максимально обобщающее». Автор
понимает миф не как выдумку и фантазию, не как перенос метафорической
поэзии, аллегорию или условность сказочного вымысла, а как «жизненно
ощущаемую и творимую вещественную реальность и телесность». Миф — это
«энергийное самоутверждение личности», «образ личности», «лик личности»,
это есть «в словах данная личностная история». В мире, где царствует миф,
живая личность и живое слово как выраженное сознание личности, все полно
чудес, вопринимаемых как реальный факт, тогда миф есть не что иное, как
«развернутое магическое имя», обладающее также магической силой.
Миф как жизненная реальность специфичен не только для глубокой древности.
В современном мире очень часто происходит мифологизация, по сути дела,
обожествление идей, выдвигаемых в политических целях, что особенно было
характерно для страны, строящей светлое будущее с бессловесным обществом.
Создается, например, обожествление идеи материи (вне материализма нет
философии), идеи построения социализма в одной стране, находящейся во
вражеском окружении, идеи обострения классовой борьбы и мн. др. Идея,
воплощенная в слове, обретает жизнь, действует как живое существо, т. е.
становится мифом и начинает двигать массами и, собственно говоря,
заставляет целое общество (не подозревающее об этом) жить по законам
мифотворчества. Мифологизация бытия ведет к извращению нормального
восприятия личного и общественного сознания, экономики, науки, философии,
искусства, всех сфер жизни.
А. Ф. Лосев сознательно вставил в текст книги выброшенные цензурой
опасные идеологические места. И не раскаивался. Он писал из лагеря жене: «В
те годы я стихийно рос как философ, и трудно было (да и нужно ли?) держать
себя в обручах советской цензуры». «Я задыхался от невозможности выразиться
и высказаться». «Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою
расцветавшую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие
соображения об опасности» Опасность, как мы знаем, разразилась. «Диалектика
мифа» была разрешена цензурой, возможно, потому, что политредактором
Главлита был поэт-баснописец Басов-Верхоянцев, который дал заключение на
эту опасную книгу. Взаключенииотмечалась чуждость автора марксизму
(идеалист), приводились примеры из его «философского трактата», а затем
следовала парадоксальная резолюция: «Разве только в интересах собирания и
сбережения оттенков философской мысли, может быть, и можно было напечатать
эту работу, столь не материалистически и не диалектически построенную». Как
видно, поэт взял верх над цензором. В докладе Л. М. Кагановича, который
приводил примеры из этого «контрреволюционного» и «мракобесовского»
сочинения (дыромоляи, диамат как «вопиющая нелепость», колокольный звон,
монашество, «долбежка» о «возможности социализма в одной стране»),
прозвучали также эти самые «оттенки», что вызвали возмущенные возгласы с
места: «Кто выпускает? Где выпущено? Чье издание?» Возмущенный драматург
Вл. Киршон воскликнул: «За такие оттенки надо ставить к стенке» (и накликал
собственный расстрел).
Но дело было сделано. Запрещенная книга все-таки вышла', и ее не только
продавали (книгопродавцы действовали в своих интересах очень оперативно).
Она попала в Ленинскую библиотеку, где ее, например, читал в научном зале и
от руки переписывал философ Н. Н. Русов в военный 1942 год, американский же
философ-славист Дж. Клайн купил эту книгу в Мюнхене в 1969 г. Теперь
злосчастная рукопись «Диалектики мифа» со штампом Главлита и разрешением
печатать вернулась с Лубянки в «Дом Лосева» после передачи мне архива
философа в 1995-м.
Наука о числах, математика, «любимейшая из наук» (письмо кжене от 11.03.32
г.), связана для А. Ф. Лосева с астрономией и музыкой. Он разрабатывал ряд
математических проблем, особенно анализ бесконечно малых, теорию множества,
теорию функций комплексного переменного, занимался пространствами разного
типа, общаясь с великими математиками Ф. Д. Егоровым и Н. Н. Лузиным,
близкими ему мировоззренчески, религиозно-философски. Сохранился большой
труд Лосева «Диалектические основы математики» с предисловием В. М. Лосевой
(в 1936 году были наивные надежды на публикацию). Для него и его супруги
существовала общая наука, которая есть и астрономия, и философия, и
математика. Вместе с тем «математика и музыкальная стихия» для него также
едины, ибо музыка основана на соотношении числа и времени, не существует
без них, есть выражение чистого времени. В музыкальной форме существует три
важнейших слоя — число, время, выражение времени, а сама музыка — «чисто
алогически выраженная предметность жизни числа». «Музыка и математика —
одно и то же» в смысле идеальной сферы. Отсюда следует вывод о тождестве
математического анализа и музыки в смысле их предметности. И в музыке
происходит прирост бесконечно малых «изменений», «непрерывная смысловая
текучесть», «беспокойство как длительное равновесие — становление».
Рассматривает Лосев соотношение музыки и учения о множествах. И там и
здесь многое мыслит себя как одно. И там и здесь учение о числе, где
единичности, составляющие его, мыслятся не в своей отдельности, но как
нечто целое, так как множество есть эйдос, понимаемый как «подвижной
покой». Однако в музыке и математике есть и решительное различие. Музыка
живет выразительными формами, она есть «выразительное символическое
конструирование числа в сознании». «Математика логически говорит о числе,
музыка говорит о нем выразительно».
И наконец, замечательное сочинение А. Ф. Лосева под названием «Самое само»
(с интересными и подробными — их любил Лосев — историческими экскурсами).
«Самое само» никогда не печаталось при жизни философа, сохранилась
рукопись, чудом уцелевшая в огне катастрофы 1941 г. Здесь учение А. Ф.
Лосева о вещи, бытии, сущности, смысле, который коренится в глубинах
эйдоса. Здесь заключены зерна лосевского представления о всеединстве и
целостности, в котором каждая отдельная часть несет в себе сущность целого,
создавая живой организм, а отнюдь не механическое соединение частей. Этот
организм и есть та общность, сердцевиной которой является «самость», «самое
само». «Кто знает сущность, самое само вещей, тот знает все», — пишет
Лосев.
В свою очередь, всякая вещь чрезвычайно сложна, она «есть безусловный
символ... символ бесконечности, допускающий... бесконечное количество
интерпретаций». Вещь не есть ни один из ее признаков, но все ее признаки,
взятые вместе, что совсем не мешает абсолютной индивидуальности вещи — а
это и есть самое само. «Самое само — это самая подлинная, самая
непреодолимая, самая жуткая и могущественная реальность, какая только может
существовать».
Могущество абсолютной индивидуальности самого самого заключено в некоей
тайне. Однако эта тайна совсем иного рода, чем кантовская вещь-в-себе.
Кантовская вещь-в-себе не существует в сознании человека, «тайна же —
существует». Она никогда не может быть раскрыта, но «она может являться»
(здесь у А. Ф. замечательное рассуждение о тайне), т. е. смысл, сущность,
самое само объективно существующей вещи может быть явлено человеку, вызывая
бесконечное количество интерпретаций. Недоступное и непознаваемое самое
само скрыто в «бездне становления», которая и «порождает его бесчисленные
интерпретации», т. е. внутренняя динамика эйдоса неизбежно создает любые
интерпретивные возможности (статика этого не знает). Характерна мысль
Лосева о том, что учение об абсолютной самости чуждо «срединным эпохам
философии», когда особенно сильна аналитическая мысль и идет разработка
деталей в ущерб синтетическому охвату. Видимо, А. Ф., говоря о «срединной
эпохе», подразумевал методы позитивистской философии, столь
распространенные в XIX в.
И в этой работе А. Ф. Лосев ведет сложный, но абсолютно системный и
логически четкий анализ самого самого, выразительно, задорно, отнюдь не
догматически, а в свободном разговоре с читателем (любимая манера опытного
лектора, да еще и воспитанного на диалогах Платона). Об этой же манере
изложения еще раньше свидетельствовала ироничная и острая «Диалектика
мифа».
То и дело в тексте «Самого самого» мы встречаем обращения к читателю и к
подразумеваемым оппонентам. Приведем некоторые из них: «могут возразить»,
«уже читатель догадался», «вот вы видели в первый раз», «и если вы,
позитивисты, думаете», «если вы, мистики, хотите говорить», «какое
возмущение и негодование вызовет такое рассуждение у всякого позитивиста» и
мн. др. А то вдруг среди примеров на бесконечность фигурирует (о ужас!)
«моя старая истоптанная галоша» советской фабрики «Треугольник».
Следует заметить, что автор использует здесь не формальный литературный
прием, а способ доходчивого изложения, совместного размышления с тем, кто
будет держать в руках книгу. Такого рода рассуждения завершаются
необходимыми для аргументации сведениями исторического характера или
важными методологическими выводами.
Рассуждая и вступая в спор о типах мировоззрения, Лосев делает вывод, что
философия не должна сводиться на мировоззрение, но и не должна целиком от
него отмежевываться. Мировоззрение только и может быть обосновано при
помощи философии, философия должна быть обоснованием мировоззрения, а
совсем не наоборот. И читатель понимает подтекст:
нельзя подгонять философию под мировоззрение, как это делается марксистами.
Более того, Лосев, исследуя очередную проблему, пробует строить сначала
философскую основу, не опираясь ни на какое мировоззрение. Он готов
использовать наиболее объективные и научные философские теории, общие почти
для всех мировоззренческих позиций, отмечая в каждойиз них особый принцип,
делавший их оригинальным историко-философским типом. А затем уже следует
заключение, подтверждающее мысль автора подойти естественным путем к
выработке мировоззренческой теории своего собственного типа. «И только
после всего этого мы введем тот принцип, который превратит все эти схемы,
формально общие для всех или для большинства мировоззрений, в новое
мировоззрение».
Если наш читатель внимательно ознакомится с трудами русского философа,
помещенными в этом томе, он увидит, что А. Ф. Лосев действительно оказался
создателем своего собственного мировоззрения, систематически и логически
продуманного и выверенного на фактах истории европейской философии.
Русские философы за рубежом по выходе книг их младшего сотоварища в
Советском Союзе сразу заметили эту особенность А. Ф. Лосева.
Известный историк русской философии Дм.Чижевский оценил работы А. Ф. как
создание «целостной философской системы», которая стоит в «русле живого
развития философской мысли современности» и свидетельствует о «философском
кипении и тех философских творческих процессах, которые где-то под
поверхностью жизни совершаются в России»2. С. Л. Франк, с которым близок
был молодой Лосев, признал, что Лосев «несомненно сразу выдвинулся в ряд
первых русских философов» и сохранил «пафос чистой мысли, направленной на
абсолютное, — пафос, который сам есть, в свою очередь, свидетельство
духовной жизни, духовного горения» Английский философский журнал
«Pholosophical studies (Цеа» достаточно внимательно следил (в статьях
своего обозревателя Натали Даддингтон) за книгами Лосева. В журнале
регулярно отмечался выход каждой книги, начиная с «радостной вести» 1927 г.
о появлении «Философии имени» и кончая «печальной вестью» 1930 г. в связи с
судьбой «Диалектики мифа» и самого философа, арестованного и сосланного
(хуже не могло быть) «на север Сибири». Сам А. Ф. мог с полным правом
писать в «Истории эстетических учений», что он не чувствует себя «ни
идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерли-
анцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиком, ни
метафизиком». «Если уж обязательно нужен какой-то ярлык и вывеска, то я, —
заключает он, — к сожалению, могу сказать только одно: я — Лосев». Этими
словами философ подтвердил целостность своей мысли и жизни, свою абсолютную
индивидуальность, свое самое само.
Страницы: 1, 2, 3, 4
