место плача, ужаснешая печь огня неугасимого, где мучаются души грешных

людей. Здесь их правосудие Божие будет уязвлять тремя страшными стрелами

своего гнева: - раскаянием без пользы, безмерною мукою без малейшей отрады,

крайним желанием без надежды, желанием Бога, без надежды на Бога.

Стрела гнева Божия – живое воспоминание о протекшей в грехах жизни,

воспоминание горькое, которое производит еще более горькое, но бесполезное

раскаяние. Вторая стрела –сама мука геенская. Итак, собрание всевозможных и

невыразимых мучений ожидает грешников аду. Все яды скорбей собраны в одну

чашу, весь пламень огня соединен воедино, все муки вечные в одной минуте.

Мучение вечное, без ослабы, без конца.Третья стрела Божия, уязвляющая

сердце грешника, это желание буз надежды, желание Бога без надежды на Бога.

Как бурные волны огромного океана устремляются на скалистый берег, как

будто желая затопить весь мир, но потом, ударившись о скалы, разбиваются на

тысячу брызг и с пеною возвращаются назад, так и сердце грешников буудет

стремиться к Богу, но встретив Его неизменимое правосудие, твердое подобно

граниту, будет разбиваться об него, чтобы причинить ему невыразимую скорбь

и болезнь.

О, если б эта наша земная жизнь, как скоро она проходит, так же быстро и

забывалась! Если бы мы, лишаясь наслаждений, лишались вместе с тем и

памяти! Но нет! Что было, то уже нельзя переделать, и нераскаянные грешники

никогда не забудут грехов своих. И вечно они будут мучать совесть его,

вечно он будет раскаиваться, но без пользы, вечно он будет лить слезы, но

не омоют ни грехов его, нет! Они еще более разожгут пламень мучения. В аду

нет покаяния.

Бедная душа моя, грешная! Что ты такое сделала, что мучишься так

страшно? В чем ты согрешила, что мучишься тут вечно? Я вкусил каплю

меда – и мучусь. И что такое было плотское наслаждение, ради которого

я отдал имение жизнь и душу и сердце непотребности? Что, как не капля

меда? А пиры и ликования, игры и потехи? Что это, как не капля меда? А

эта сатанинская радость, когда я видел ближнего в несчастии, когда я

мстил ему, поносил его из зависти или в злобе – что это было, как не

капля меда? И все богатства мои, которые я стяжал беззаконием – что

это было? И слава и знатность и чести и покой? Что это было? Ради

чего я потерял облик человеческий? Чем я стал?

А мальчишка все спускался, приплясывая по крутому спуску,

отбивая немыслимую чечетку, и белая пыль взлетала у него из-под

каблуков, и он что-то кричал во весь голос, очень звонко,

и очень весело, и очень торжественно, - как песню или как

заклинание, - и Рэдрик подумал, что впервые за все время

существования карьера по этой дороге спускались так, словно на

праздник. И сначала он не слушал, что там выкрикивает эта

говорящая отмычка, а потом как будто что-то включилось в

нем, и он услышал:

- Счастье для всех!.. Даром!.. Сколько угодно

счастья!.. Все собирайтесь сюда!.. Хватит всем!.. Никто не

уйдет обиженный!.. Даром!.. Счастье! Даром!..

А потом он вдруг замолчал, словно огромная рука с размаху

загнала ему кляп в рот. И

Рэдрик увидел, как прозрачная пустота, притаившаяся в тени

ковша экскаватора, схватила его, вздернула в воздух и медленно,

с натугой скрутила, как хозяйки скручивают белье, выжимая

воду. Рэдрик успел заметить, как один из пыльных башмаков

сорвался с дергающейся ноги и взлетел высоко над карьером.

Тогда он отвернулся и сел. Ни одной мысли не было у него в

голове, и он как-то перестал чувствовать себя. Вокруг стояла

тишина, и особенно тихо было за спиной, там, на дороге. Тогда он

вспомнил о фляге без обычной радости, просто как о лекарстве,

которое пришло время принять. Он отвинтил крышку и стал пить

маленькими скупыми глотками, и впервые в жизни ему

захотелось, чтобы во фляге было не спиртное, а просто холодная

вода. Прошло некоторое время, и в голове стали появляться

более или менее связные мысли. Ну вот и все, думал он нехотя.

Дорога открыта. Уже сейчас можно было бы идти, но лучше,

конечно, подождать еще немножко. "Мясорубки" бывают с фокусами.

Все равно ведь подумать надо. Дело непривычное, думать, вот в

чем беда. Что такое "думать"? Думать - это значит

извернуться, сфинтить, сблефовать, обвести вокруг пальца, но

ведь здесь все это не годится... Ну ладно. Мартышка,

отец... Расплатиться за все, душу из гадов вынуть, пусть

дряни пожрут, как я жрал... Не то, не то это, Рыжий... То

есть то, конечно, но что все это значит? Чего мне надо-то? Это

же ругань, а не мысли. Он похолодел от какого-то страшного

предчувствия и, сразу перешагнув через множество разных

рассуждений, которые еще предстояли, свирепо приказал себе:

ты вот что, Рыжий, ты отсюда не уйдешь, пока не додумаешься

до дела, сдохнешь здесь рядом с этим Шариком, сжаришься,

сгниешь, но не уйдешь...

Господи, да где же слова-то, мысли мои где? Он с размаху ударил

себя полураскрытым кулаком по лицу. Ведь за всю жизнь ни одной

мысли у меня не было! Подожди, Кирилл ведь что-то говорил

такое... Кирилл! Он лихорадочно копался в воспоминаниях,

всплывали какие-то слова, знакомые и полузнакомые, но

все это было не то, потому что не слова остались от

Кирилла, остались какие-то смутные картины, очень добрые,

но ведь. Подлость, подлость... И здесь они меня обвели, без

языка оставили, гады... Шпана... Как был шпаной, так шпаной и

состарился... Вот этого не должно быть! Ты, слышишь? Чтобы

на будущее это раз и навсегда было запрещено! Человек

рожден, чтобы мыслить (вот он, Кирилл, наконец-то!..). Только

ведь я в это не верю. И раньше не верил, и сейчас не верю, и

для чего человек рожден - не знаю. Родился, вот и рожден.

Кормится кто во что горазд. Пусть мы все будем здоровы, а они

пускай все подохнут. Кто это - мы? Кто они? Ничего же не

понять. Мне хорошо - Барбриджу плохо, Барбриджу хорошо -

Очкарику плохо, Хрипатому хорошо - всем плохо, и самому

Хрипатому плохо, только он, дурак, воображает, будто сумеет

как-нибудь вовремя извернуться... Господи, это ж каша,

каша! Я всю жизнь с капитаном Квотербладом воюю, а он всю

жизнь с Хрипатым воевал и от меня, обалдуя, только одного

лишь хотел - чтобы я сталкерство бросил. Но как же мне было

сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти? А

не хочу я на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете

вы это понять? Я так полагаю: если среди вас человек работает,

он всегда на кого-то из вас работает, раб он и больше

ничего, а я всегда хотел сам, сам хотел быть, чтобы на всех

поплевывать, на тоску вашу и скуку... Он допил остатки коньяка

и изо всех сил ахнул пустую флягу о землю. Фляга подскочила,

сверкнув на солнце, и укатилась куда-то, он сразу же забыл о

ней. Теперь он сидел, закрыв глаза руками, и пытался уже

не понять, не придумать, а хотя бы увидеть что-нибудь, как оно

должно быть, но он опять видел только рыла, рыла, рыла...

зелененькие... бутылки, кучи тряпья, которые когда-то были

людьми, столбики цифр... Он знал, что все это надо

уничтожить, и он хотел это уничтожить, но он догадывался,

что если все это будет уничтожено, то не останется ничего,

только ровная голая земля. От бессилия и отчаяния ему снова

захотелось прислониться спиной и откинуть голову, он поднялся,

машинально отряхнул штаны от пыли и начал спускаться в

карьер.

Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал

воздух на дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто Шар

приплясывает на месте, как буй на волнах. Он прошел мимо ковша,

суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на

черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился

наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему Шару.

Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же время

морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как

с похмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он

уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с

отчаянием, как молитву: "Я животное, ты же видишь, я

животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею

думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на

самом деле такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий...

разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе

надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не

продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я

хочу, - ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно

все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих

его слов:

"СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!"

Он потянул пистолет из кобуры. Пистолет зацепился. Стало

страшно. Он дернул сильнее, потом еще сильнее, потом изо всех

сил. Он ясно увидел резкое движение того, что шел ему

навстречу (рослый, ободранный, изможденный, до глаз заросший

нечистой бородой)... Глупо, подумал он, нажимая спусковой

крючок. Был выстрел, была вспышка встречного выстрела, был -

кажется - крик Изи... И был удар в грудь, от которого разом

погасло солнце...

- Ну, вот, Андрей, - произнес с некоторой торжественностью

голос Наставника. - Первый круг вами пройден.

Лампа под зеленым стеклянным абажуром была включена, и на

столе в

круге света лежала свежая "Ленинградская правда" с большой

передовой под названием: "Любовь ленинградцев к товарищу

Сталину безгранична". Гудел и бормотал приемник на этажерке за

спиной. Мама на кухне побрякивала посудой и разговаривала с

соседкой. Пахло жареной рыбой. Во дворе-колодце за окном вопили

и галдели ребятишки, шла игра в прятки. Через раскрытую

форточку тянуло влажным оттепельным воздухом. Еще минуту назад

все это было совсем не таким, как сейчас, - гораздо более

обыденным и привычным. Оно было без будущего. Вернее отдельно

от будущего...

Андрей бесцельно разгладил газету и сказал:

- Первый? А почему - первый?

- Потому что их еще много впереди, - произнес голос

Наставника.

Тогда Андрей, стараясь не смотреть в ту сторону, откуда

доносился

голос, поднялся и прислонился плечом к шкафу у окна. Черный

колодец двора, слабо освещенный желтыми прямоугольниками окон,

был под ним и над ним, а где-то далеко наверху, в совсем

уже потемневшем небе горела Вега. Совершенно невозможно было

покинуть все это снова, и совершенно - еще более! -

невозможно было остаться среди всего этого. Теперь. После всего.

- Изя! Изя! - пронзительно прокричал женский голос в

колодце. - Изя,

иди уже ужинать!.. Дети, вы не видели Изю?

И детские голоса внизу закричали:

- Иська! Кацман! Иди, тебя матка зовет!..

Андрей, весь напрягшись, сунулся лицом к самому стеклу,

всматриваясь

в темноту. Но он увидел только неразборчивые тени, шныряющие

по мокрому черному дну колодца между громоздящимися поленницами

дров.

На собственном горбу и на чужом

я вынянчил понятие простое:

бессмысленно идти на танк с ножом,

но если очень хочется, то стоит.

Список используемой литературы:

1. Вечные загробные тайны о. Антоний Калуга 1908 г.

2. Яко с нами Бог пр. Иоанникий Донецкая епархия 1992 г.

3. Закон Божий прот. Серафим Моск. Патриархия 1987 г.

4. Мистическое богословие св. Дионисий Ареопагит Москва 1993 г.

Страницы: 1, 2, 3, 4