| |этим человек исключает себя из порядочного |

| |общества. Священник — это наш чандала — должен |

| |быть объявлен вне закона, его должно морить |

| |голодом, гнать во всякого рода пустыни. |

|Тезис шестой. |Должно называть священную историю теми именами, |

| |каковых она заслуживает, а именно проклятая |

| |история; должно пользоваться словами "бог", |

| |"спасение", "избавитель" как ругательствами, |

| |клеймом преступника. |

|Тезис седьмой. |Всё остальное следует из вышеизложенного. |

Антихрист.

Этот документ даёт известное представление о ненависти Ницше к

христианству, хотя и этот первый "закон" Антихриста, и вся работа

"Антихристианин" всё же не рисуют полной картины отношения Ницше к

противопоставлению Христу — Диониса, спасению — "вечного возвращения",

состраданию — страдания, христианскому "обожению" — "сверхчеловека".

Основанием антихристианства Ницше является его онтология (учение о "воле к

власти" и становлении), теория познания ("перспективизм") и этика

("переоценка всех ценностей", "сверхчеловек"). Христианству

противопоставляется миф о "вечном возвращении". Ницше отвергает освящаемые

религией моральные ценности: "Вы называете это саморазложением бога; однако

это только линька: он сбрасывает свою моральную шкуру! И вы скоро должны

его увидеть по ту сторону добра и зла!" Таким образом, в "Антихристианине"

только намечены основные положения ницшеанской философии, и критика

христианства является лишь одним из элементов учения Ницше.

Идея сверхчеловека.

В последней книжке московского философского журнала (январь-февраль

1899), в разборе одного недавнего перевода из Ницше, В. II. Преображенский,

знаток и любитель этого писателя, замечает, между прочим, что, "к

некоторому несчастию для себя, Ницше делается, кажется, модным писателем в

России; по крайней мере на него есть заметный спрос" ("Обзор книг", стр.

48).

"Несчастие" такой моды есть, однако, лишь необходимое отражение во

внешности того внутреннего факта, что известная идея действительно стала

жить в общественном сознании: ведь прежде, чем сделаться предметом

рыночного спроса, она, разумеется, дала ответ на какой-нибудь духовный

запрос людей мыслящих.

Лет пятьдесят-шестьдесят тому назад была мода на Гегеля - тоже не без

"некоторого несчастья" для самого Гегеля. Однако если бы оказалось, что

русская образованность, кроме чарующих цветов нашей поэзии, даст еще и

зрелые плоды истинного разумения и устроения жизни, то первою, неясною

завязью таких плодов, конечно, придется признать это русское гегельянство

30-40-х годов.

То же следует сказать и об умственных увлечениях, сменивших

гегельянство, "к некоторому несчастью" для Дарвина, Конта и многих других.

Я думаю, что на все это нужно смотреть как на смешные по внешнему

выражению, но в существе неизбежные переходные ступени - как на "увлечения

юности", без которых не может наступить настоящая зрелость.

Я нисколько не жалею, что одно время величайшим предметом моей любви

были палеозавры и мастодонты. Хотя "человеколюбие к мелким скотам", по

выражению одного героя Достоевского, заставляет меня доселе испытывать

некоторые угрызения совести за тех пиявок, которых я искрошил бритвою,

добывая "поперечный разрез" ,- и тем более, что это было злодейством

бесполезным, так как мои гистологические упражнения оказались более

пагубными для казенного микроскопа, нежели назидательными для меня,- но,

раскаиваясь в напрасном умерщвлении этих младших родичей, я только с

благодарностью вспоминаю пережитое увлечение. Знаю, что оно было полезно

для меня, думаю, что пройти через культ естествознания после гегельянских

отвлеченностей было необходимо и полезно для всего русского общества в его

молодых поколениях.

Переходя от воспоминаний к тому, что перед глазами, мы заметим одно

различие между прежними и теперешними идейными увлечениями в русском

обществе. Прежде такие увлечения хотя и сменялись довольно быстро, но в

каждое данное время одно из них господствовало нераздельно (хотя, конечно,

с различием всяких оттенков). Внутренний рост нашего общества представлялся

каким-то торжественным шествием прямо вперед, и кто не желал прослыть

"отсталым" и подвергнуться общему презрению, должен был одновременно со

всеми "передовыми людьми" достигать одной и той же умственной станции.

Такая прямолинейность и, если можно сказать, одностанционность нашего

образовательного движения давно уже исчезла, во-первых, потому, что людей,

причастных некоторому образованию, стало гораздо больше и объединить их не

так просто и легко, а во-вторых, потому, что эти люди оказываются если не

более зрелыми, то во всяком случае менее наивными и, следовательно, менее

способными к стадному "единомыслию". Поэтому всюду видны и лица, и частные

группы, обособленные, идущие своей дорогой, не примыкая к более обширному и

общему движению. Да и людьми, особенно чуткими к общим требованиям

исторической. минуты, не владеет одна, а по крайней мере три очередные или,

если угодно, модные идеи: экономический материализм, отвлеченный морализм и

демонизм "сверхчеловека". Из этих трех идей, связанных с тремя крупными

именами (Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше), первая обращена на

текущее и насущное, вторая отчасти и завтрашний день, а третья связана с

тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю ее самой интересной из

трех.

Всякая идея сама по себе есть ведь только умственное окошко. В окошко

экономического материализма мы видим один задний, или, как французы

говорят, нижний, двор (la basse cour) истории и современности; окно

отвлеченного морализма выходит на чистый, но уж слишком, до совершенной

пустоты чистый двор бесстрастия, опрощения, непротивления, неделания и

прочих без и не; ну а из окна ницшеанского "сверхчеловека" прямо

открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и если, пускаясь

без оглядки в этот простор, иной попадет в яму, или завязнет в болоте, или

провалится в живописную, величавую, но безнадежную пропасть, то ведь такие

ни для кого не представляют безусловной необходимости, и всякий волен

выбрать вон ту верную и прекрасную горную дорожку, на конце которой уже

издалека сияют средь тумана озаренные вечным солнцем надземные вершины.

Теперь я хочу не разбирать ницшеанство с философской или исторической

точки зрения, а лишь применить к нему первое условие истинной критики:

показать главный принцип разбираемого умственного явления - насколько это

возможно - с хорошей стороны.

Я думаю, нет спора, что всякое заблуждение - по крайней мере всякое

заблуждение, о котором стоит говорить,- содержит в себе несомненную истину

и есть лишь более или менее глубокое искажение этой истины; ею оно

держится, ею привлекательно, ею опасно, и чрез нее же только может оно быть

как следует понято, оценено и окончательно опровергнуто.

Поэтому первое дело разумной критики относительно какого-нибудь

заблуждения - определить ту истину, которою оно держится и которую оно

извращает.

Дурная сторона ницшеанства бросается в глаза. Презрение к слабому и

больному человечеству, языческий взгляд на силу и красоту, присвоение себе

заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения - во-первых,

себе единолично, а затем, себе коллективно, как избранному меньшинству

"лучших", т. е. более сильных, более одаренных, властительных, или

"господских", натур, которым все позволено, так как их воля есть верховный

закон для прочих,- вот очевидное заблуждение ницшеанства. В чем же та

истина, которою оно сильно и привлекательно для живой души?

Различие между истиною и заблуждением не имеет здесь для себя даже двух

отдельных слов. Одно и то же слово совмещает в себе и ложь и правду этой

удивительной доктрины. Все дело в том, как мы понимаем, как мы произносим

слово "сверхчеловек". Звучит в нем голос ограниченного и пустого притязания

или голос глубокого самосознания, открытого для лучших возможностей и

предваряющего бесконечную будущность?

Изо всех земных существ один человек может относиться к себе самому

критически - не в смысле простого недовольства тем или другим своим

положением или действием (это возможно и для прочих животных), а также и не

в смысле смутного, неопределенного чувства тоски, свойственной всей

"стенающей твари", а в смысле сознательной отрицательной оценки самого

способа своего бытия и основных путей своей жизни, как не соответствующих

тому, что должно бы быть. Мы себя судим, а при суде разумном,

добросовестном и осуждаем. Какой-то залог высшей природы в глубине души

человеческой заставляет нас хотеть бесконечного совершенства; размышление

указывает нам на всегдашний и всеобщий факт нашего несовершенства, а

совесть говорит, что этот факт не есть для нас только внешняя

необходимость, а зависит также и от нас самих.

Человеку естественно хотеть быть лучше и больше, чем он есть в

действительности, ему естественно тяготеть к идеалу сверхчеловека. Если он

взаправду хочет, то и может, а если может, то и должен. Но не есть ли это

бессмыслица - быть лучше, выше, больше своей действительности? Да, это есть

бессмыслица для животного, так как для него действительность есть то, что

его делает и им владеет; но человек, хотя тоже есть произведение уже

Страницы: 1, 2, 3